Чужаки

Рассказ Карпова произвел на командиров орудий большое впечатление, и они решили собрать бойцов батареи, чтобы поведать им то, о чем они сами только что услышали.

Выступить на митинге поручили Редькину.

Михаил ушел в кусты, разостлал перед собой лоскут бумаги и стал готовить речь.

Еще два года назад Редькин не мог связать и нескольких слов. До армии он никогда не произносил речей и не думал, что ему придется этим заниматься. Но когда грянула революция, и среди солдат начались митинги, он стал, как зачарованный, слушать ораторов. Его почему-то больше всего привлекали такие слова, каких он раньше не слышал: гегемон, гидра, колонизатор, солидарность, империализм… Использование этих незнакомых, малопонятных слов он считал вершиной ораторского искусства.

А потом в своих выступлениях он, как горохом, сыпал такими словами, применяя их к месту и не к месту. Михаил полагал, что, применяя такие слова, он говорит как настоящий оратор.

Вот такую, как он считал, умную речь он решил произнести и сегодня, выступая перед бойцами батареи.

— Если в оценке персональных личностей, — расчесывая пальцами длинные, спутавшиеся волосы и то и дело запинаясь, начал свое выступление Редькин, — мы будем упоминать нашего комиссара и командира полка, то получается налицо вожаки революции и всего прочего коммунизма. Наш комиссар и еще более наш командир полка, это самые настоящие… — Редькин умолк, подумал и выпалил, — гегемоны свободы. Наш красный командир, товарищ Карпов, говорил нам сегодня, что дорогой товарищ Маркин есть и остается навеки политический каторжан. И вот, дорогие товарищи, можем ли мы не доверять своему красному командиру и многократно красному комиссару, если они испокон веков, денно и ношно уничтожают белогвардейскую и мировую гидру. — Редькин подумал и, как видно, решив перейти к более близким делам, продолжал:

— Теперь до беляков подкрадывается неминуемый конец, а на нашу улицу — катится масленица. Наш красный командир говорит, что товарищ Калашников сызмальства уничтожает колонилизму и буржуйскую прихвость. А про комиссара и пропагандировать нечего. Он, говорят, теперь день и ночь ревтрибуналом закручивает. Если ты, скажем, буржуй или беляк, дзинь!.. И нет тебя. Дезертир или перебежчик какой — к стенке и никаких разговоров. Ну, а если, скажем, был ты или сейчас есть из кулацких или эсеровских помощников, то расстрел тебе неминуемый. — Осмотрев притихших слушателей, Редькин решил, что говорит он хорошо, иначе люди не стали бы слушать его так внимательно, поэтому, поставив перед лицом ребро ладони, он бодро закончил.:

— Вот принцип наших новых командиров, дорогие товарищи. Теперь, значит, только держись. Полетят во все стороны искры и пламя и тому подобная революционная идея…

В эту же ночь из батареи сбежало шесть бойцов, добровольно вступивших в ряды Красной Армии в последние дни. Когда стали выяснять причину их бегства, выяснилось, что Редькин, кроме произнесенной им речи, в частной беседе с бойцами добавил еще, что командир и комиссар полка, наверное, сейчас же начнут ворошить личные дела каждого бойца, чтобы воздействовать ревтрибуналом, и что теперь многим не поздоровится.

Как потом рассказал Алексею один из бойцов, тоже собиравшийся было бежать и отставший от товарищей лишь из-за приступа аппендицита, люди, не знавшие Редькина, были настолько сбиты с толку, что решили немедленно бежать.

По этому случаю Михаила вызвали в политотдел. Беседуя с заместителем начальника отдела, он заявил, что «хотел путем революционного воздействия на несознательный и отсталый элемент поднять авторитет дорогих товарищей командира и комиссара».

— Понимаете ли вы, — спросил заместитель начальника отдела, — что такой метод воздействия на бойцов равно силен провокации?

— Прекрасно понимаю, то есть… Что касается провокации, — Михаил запнулся, ему так хотелось запомнить и применить в разговоре это новое, замысловатое слово, что он даже забыл, о чем с ним говорили. — Я как коммунист и большевик…

— Да какой ты, к черту, большевик, — вспылил заместитель начальника политотдела, — провокатор ты, вот кто.

Хватит с тобой болтать. Как только приедет комиссар, будем обсуждать твое персональное дело.

На следующий день перед разбором дела Михаилу дали заполнить анкету. Дойдя до вопроса «К какой партии Вы принадлежите», Редькин написал: «К Российской Коммунистической партии (большевиков)», потом задумался и тут же добавил: «а вот в части провокатора не пойму».

Присутствующий на заседании Маркин попросил Михаила разъяснить, что это значит. Редькин смутился, почесал затылок, но и тут остался верен своей привязанности к непонятным ему словам и начал плести несуразицу.

Чтобы выручить товарища, слово взял Алексей. Он обрисовал Редькина, как честного человека, стойкого и бесстрашного бойца, преданного Советской власти, но малограмотного и любящего много поговорить высокопарным стилем.

Тогда, обращаясь к Михаилу, комиссар спросил:

— Скажите, товарищ Редькин, вы помните, как говорили, у вас мать с отцом? — Чево же не помню. Мама у меня и сейчас жива.

— Так что же, они плохо говорили?

— Нет, чего же, даже очень хорошо.

— Тогда почему бы и тебе не говорить так же просто, как говорили твои родители. А то говоришь, сам не зная что. Компрометируешь и себя и нас. — В заключение комиссар предложил послать его на политкурсы. Потом разъяснил Редькину, что такое провокатор.

По дороге на батарею Михаил долго молчал, потом все же не стерпел, спросил:

— Как ты думаешь, товарищ командир, в отношении полемики комиссара с моими революционными речами? Неужели я, сознательный боец Красной Армии, в самом деле должен говорить на простом деревенском языке? Кто те тогда будет меня слушать?

— Вот слушаешь же ты Маркина. А разве он не на простом языке разговаривает с нами? — вместо ответа спросил Алексей.

Редькин по привычке почесал затылок и, все еще стремясь найти какое-то оправдание, ответил:

— Так то комиссар. Башка… Он, может, конечно, и просто, а я совсем другое дело.

— Ну, если комиссар тебе не пример, тогда на товарища Ленина посмотри, как он запросто с народом разговаривает. И его все понимают.

Редькин вздохнул, возражать против Ленина он не мог. Снова почесав затылок, ответил:

— Вот поеду на курсы и там постараюсь все понять, и тогда послушаешь, какие я буду речи закатывать.

Но обстоятельства сложились так, что поехать на курсы Редькину удалось не скоро. Начались осенние наступательные бои красноармейских частей Восточного фронта. Белые упорно сопротивлялись, и батарея не раз ураганным огнем прокладывала дорогу наступающему полку. Вначале враг часто переходил в контратаки, и опять батарее приходилось помогать пехоте отбивать белогвардейцев.

О курсах Михаил не хотел и слушать.

— Наступать и без курсов хорошо, до затишья не поеду, — ответил он на предложение командира батареи. А когда пришло предложение из полка, даже рассердился.

— Нема дураков ерундой заниматься, когда стрелять нужно. Поеду в следующий набор, а сейчас и не подумаю.

Маркин не настаивал.

Первые же дни наступательных боев показали, что когда есть снаряды, советские артиллеристы стреляют не хуже белогвардейских. В артиллерийских дуэлях с карповской батареей хваленые английские пушки, как правило, или летели вверх колесами, или их поспешно увозили в тыл.