Чужая маска

Глава 7

В день выборов в Государственную Думу, в воскресенье, 17 декабря, Настя Каменская не без удовольствия сидела на работе. Как обычно, в период чреватых происшествиями и конфликтами политических событий весь личный состав московской милиции переводился «на казарменное положение», или, проще говоря, «на особый режим», поскольку с казармами в столице было неважно. Суть «режима» состояла в том, что треть носящих погоны сотрудников должна была постоянно, в том числе и ночью, находиться на рабочих местах, а остальные – безотлучно дома, чтобы в случае необходимости их можно было немедленно вызвать на службу.

«Режим» был объявлен два дня назад, в пятницу, и сегодня пришла Настина очередь сидеть на Петровке. Прогулка с генералом Заточным, естественно, не состоялась, и Настя испытывала одновременно и облегчение оттого, что не нужно ничего выпытывать у Ивана Алексеевича, и некоторую неловкость, потому что не помогла Стасову. Она не понимала, отчего Владислав так беспокоится, обращение осужденных к правозащитникам не было из ряда вон выходящим делом, это практиковалось достаточно широко и имело достаточно веские причины. Во-первых, действительно имели место случаи неправильного осуждения, судебные и следственные ошибки, недоразумения и прямые злоупотребления. Во-вторых, многие осужденные рассчитывали на «эффект действия»: раз защищается, значит, невиновен. Был бы виновен, разве стал бы обращаться к правозащитнику? Ну и в-третьих, процесс собственной реабилитации был каким-никаким, а развлечением. Переписка с правозащитником, может быть, даже приезды его в колонию, какое-то движение, разговоры – все это вносит разнообразие в тяжкую, беспросветную жизнь в зоне. Настя знала множество случаев, когда адвокаты с ног до головы виновных убийц и насильников, отбывающих наказание, отрабатывали свои гонорары, пытаясь доказать их невиновность и совершенно точно зная, что их подзащитный действительно совершил преступление. И адвокат при деле, и осужденному приятно. Когда-то давно Настя вывела для себя закон, который назвала законом «тотальности психологического феномена». Если в человеке есть некая особенность психики или особенность мышления, она обязательно проявляется в самых разных ситуациях. Истина сама по себе звучала весьма банально и удивить никого не могла, но дело было в том, что об истине этой многие почему-то забывали и пользоваться законом пренебрегали. Когда человек совершает преступление, он в подавляющем большинстве случаев рассчитывает на то, что его не поймают. А если попроще – он заранее считает себя умнее сотрудников правоохранительных органов. Очень маленькая и очень специфическая группка людей, совершающих преступления, не рассчитывает избежать наказания и внутренне готова его понести, но подавляющее большинство все-таки уверены в своей ловкости, хитрости, везучести и безнаказанности. Попав в зону, такой человек не меняется, да и с чего бы ему меняться? Тот факт, что его поймали, разоблачили и осудили, совершенно, по его разумению, не свидетельствует о том, что он просчитался в оценке собственного интеллекта и в оценке способностей работников милиции и прокуратуры. Дело-то, как он полагает, вовсе не в том, что он на самом деле дурак и сволочь, а в том, что произошел несчастный случай, казус, короче, не повезло ему. Но в следующий раз повезет непременно. И наказание он теперь отбывает не потому, что милиция все-таки что-то умеет и может, а потому, что ей случайно выпала удача его зацепить, но больше такой удачи ей никогда не будет. В общем-то, все было понятным, человек, чтобы сохранить психическое равновесие, не должен разочаровываться сам в себе, он должен себя любить и уважать, а если он начнет говорить сам себе, что, оказывается, он намного глупее, примитивнее и хуже, чем думал, и вообще он никуда не годится и совсем пропащий, никчемный и недостойный, то тут уж недалеко и до психического саморазрушения. Человеческая психика зорко стоит на страже, она вырабатывает множество всяких механизмов и хитростей, позволяющих человеку защищаться от того, что ему неприятно.

И что же из такого положения вытекает? Ну конечно же, стойкая уверенность в том, что если уж не повезло с осуждением, то с реабилитацией повезет непременно. Не может же судьба кинуть подлянку два раза подряд? Не может. Судьи – дураки, прокуроры – сволочи и идиоты, менты – пьяницы и взяточники, и быть того не может, чтобы ловкий и умный адвокат не добился пересмотра дела, нового слушания и оправдания. Мало ли что я виноват, а сидеть я все равно не хочу. Вон их сколько по улицам ходит, не пойманных и не разоблаченных, нар не нюхавших. Почему они не сидят, а я должен? И я не буду.

Настя была уверена, что дело Досюкова именно из этой категории. Разумеется, правозащитник будет недоволен тем, что нанятый им частный детектив не находит того, что нужно для оправдания Досюкова, начнет фыркать, ныть, зудеть, скандалить и говорить гадости. Станет громко сомневаться в профессиональной пригодности Стасова, будет требовать, чтобы тот сделал то-то и то-то и не делал того-то и того-то, будет брызгать слюной и топать ногами. Может быть, будет соблазнять большими деньгами и намекать на фальсификацию. Но все это можно пережить. В конце концов, за те двадцать лет, что Стасов проработал в милиции, он все это имел в избытке и в весьма затейливых и разнообразных формах от собственных многочисленных начальников и различных заинтересованных лиц, так что ему не привыкать. Хорошо бы, конечно, отказаться от контракта с Поташовым, но ведь Иван… Черт его знает. Наверное, действительно Насте нужно поговорить с Заточным.

Ровно в десять утра начальник отдела полковник Гордеев собрал отбывающих «режим» сотрудников у себя в кабинете.

– Раз все равно сидеть и дурака валять, займемся делом, – оптимистично заявил Виктор Алексеевич. – Отлучаться не велено, так что будьте-ка любезны, дорогие мои, подготовить все документы, которые за вами числятся. Отчеты о командировках, о задержаниях, планы работы по каждому делу – чтобы все было в ажуре. Особое внимание – делам. Розыскные дела ведете плохо, я в этом уверен. Я вам, дети мои, доверяю, но подозреваю, что вы моим доверием беззастенчиво пользуетесь. Поднимите руки, у кого в работе есть хоть одно оперативно-поисковое дело? Такое, как полагается, чтоб снаружи корочки с номером, а внутри бумажки правильные подшиты. Ладно, не старайтесь, мускульную силу не тратьте зря, знаю, что у половины из вас таких дел нет. Работу вы ведете, а бумажки писать вам лень или время выкроить не можете, а ну как проверка нагрянет? Кому вы там будете объяснять, что вы хорошие, но ленивые? Короче, тем, кто вчера тут сидел, я все это уже сказал, теперь ваша очередь. Садитесь за столы и занимайтесь писаниной. Через два часа, это, стало быть, в 12.30, Каменская и Коротков будут отчитываться по делу Параскевича. В 13.30 жду Лесникова и Селуянова с материалами по взрыву в банке. В 15.00 ровно Доценко, Селуянов и Коротков поведают мне душераздирающую повесть о том, как они пытаются поймать подонка, который убивает и насилует мальчиков. В 19.00 все бумажки, про которые мы тут с вами разговоры разговаривали, должны быть у меня на столе. В 21.00 принесете мне все оперативные дела, которые должны выглядеть как конфетки. Еще раз повторяю, из здания, или, чтоб вам было понятно, из расположения части, отлучаться нельзя до 10.00 завтрашнего утра. Домой спать пойдет только Каменская, приказом министра предписано женщинам на ночь не оставаться. Если кому-то позарез куда-то надо, придете ко мне, вызвоним из дома кого-нибудь на замену, только после этого поедете. Приказ есть приказ – тридцать процентов личного состава должно находиться в расположении части. Вопросы?

Сам Гордеев был бледным и уставшим. Настя знала, что с вечера пятницы он отсюда не уходил, разбил весь личный состав своего отдела на три группы, составил график дежурств, но сам бессменно сидел в своем кабинете. В нем же и спал, доставая из стенного шкафа раскладушку, подушку и одеяло. Настя понимала, что острой необходимости в этом не было, обстановка в городе была совершенно обычной, без особого напряжения, и Виктор Алексеевич вполне мог бы бдеть по очереди со своим заместителем Павлом Жереховым. Но точно так же Настя понимала, что уйти домой полковник Гордеев не может. Ну не может, и все тут. И не потому, что его кто-то не пускает. Сам не может. А вдруг, не дай бог, что случится? Вдруг, не приведи господь, кандидата в депутаты какого-нибудь грубо выставят из когорты живых? Или взорвут избирательный участок, как обещали в многочисленных пропагандистских листовках, распространяемых с целью сорвать выборы. Или еще что-нибудь…

В свой кабинет Настя вернулась вместе с Юрой Коротковым.

– О, сейчас кофейку на халяву выпью, – потирая руки, сказал довольным голосом Коротков, усаживаясь за свободный стол.

– Коротков, – рассмеялась Настя, – когда ты перестанешь быть халявщиком и превратишься в партнера? У меня есть шанс дожить до этого светлого дня?

– Надеюсь, – очень серьезно ответил Юра. – Это произойдет, когда господин Мавроди выплатит народу все, что так успешно у него одолжил.

– Понятно. Значит, мне до самой смерти тебя кофе поить. Ты хоть сахар принеси, халявщик.

– Завтра, – пообещал Коротков. – Принесу обязательно. Давай про Параскевича. Я всю прошедшую неделю совсем им не занимался, столько всего навалилось сразу.

– Ладно, не оправдывайся, вспомни, сколько раз ты меня точно так же выручал. А мы с Костей Ольшанским на этой неделе занимались любовью.

– Чего?! – вытаращил глаза оперативник. – Ты – с Костей? С чего это? Да ты с ума сошла, Аська!

– Почему? – удивилась Настя. – Нормальная версия, вполне традиционная, не хуже других.

– Фу-ты, – с облегчением выдохнул Юра. – Ты о Параскевиче. А я уж подумал…

– Слушай, твой цинизм переходит всякие разумные рамки. У тебя, как у собаки Павлова, на слово «любовь» только одна реакция. Вот смотри, сексуальный маньяк, я кладу тебе в чашку два последних куска сахару, и теперь сам думай, как мы с тобой будем жить до вечера.

– Ну, Ася, я же сказал, завтра принесу.

– Завтра в десять утра ты сменишься и пойдешь домой спать или побежишь на оперативные просторы преступников искать.

– Слушай, не бери меня за горло, – взмолился Коротков. – Ну хочешь, я прямо сейчас пойду по кабинетам с протянутой рукой и насобираю тебе полкоробки белых ядовитых кусочков?

– Хочу, – кивнула Настя. – Иди и без сахара не возвращайся.

Коротков покорно взял пустую коробку и вышел. Он знал, что Настя требует сахар не из занудства и пустой придирчивости. Иногда у нее начинала кружиться голова, и тогда очень хорошо помогал засунутый за щеку кусочек сахара. Кроме того, Настя терпеть не могла, когда какая-нибудь ерунда мешала ей сосредоточиться, а отсутствие сахара вполне могло сыграть роль такой вот ерунды, потому что кофе она пила постоянно, и если перед каждой чашкой ей придется метаться по коридорам Петровки, 38, выклянчивая у коллег и знакомых по два кусочка рафинада, то ничего толкового она не придумает. И ответственность за такое положение всецело лежала на Короткове, потому что не далее как в четверг утром он, сменяясь с суточного дежурства по городу, увидел у Насти непочатую пачку сахару и вспомнил, что жена велела ему купить сахар, а он этого, естественно, не сделал. После бессонных суток он с ног валился, мысль о магазине вызывала отвращение, и он вымолил у Каменской эту пачку под честное слово, клянясь завтра же принести другую. Ну и, конечно же, не принес.

Вернулся он из своего похода с хорошей добычей и с гордостью поставил перед Настей почти полную коробку с сахаром.

– Так что с любовью? – спросил он, усаживаясь поудобнее и принимаясь за остывший кофе.

– С любовью странно. Я просила Мишу Доценко побеседовать со Светланой Параскевич, и Миша дает, как говорят американцы, десять против одного, что у Светланы не было любовников. Она производит впечатление женщины, очень сильно любившей мужа. Знаешь, у нашего Мишани есть какие-то свои приемы. Он уверен, что Леонид Параскевич был для Светланы светом в окне, единственным мужчиной и вообще эталоном практически во всем. Исключение составляют отношения Леонида с его издателями. Светлана говорит, что сама она построила бы эти отношения по-другому, но Леню нельзя в этом упрекать, потому что мягкость и податливость, отсутствие способности к жесткому сопротивлению были неотъемлемой чертой его натуры, вроде как оборотной стороной медали, на лицевой стороне которой были душевная тонкость, глубокий лиризм, понимание женской психологии. Короче, если бы он мог строить свои отношения с издателями так, как хотелось бы Светлане, то он не был бы великим Параскевичем.