Чужая мать
Шрифт:
— Думаю.
А что тут думать? Проклятые эти щелочи неизбежно выделялись в кауперах при охлаждении газов, едва их температура падала ниже четырехсот градусов. Так? Так. Охлаждение происходило, потому что кожух на каупере окружен обыкновенной атмосферой, по существу стихией со всем ее непостоянством плюс капризами — дождями, снегами. Между тем высокая температура была единственным барьером для этих щелочей. А что, если взять да и отделить кауперы от неуправляемой стихии? Одеть их в дополнительные, так сказать, внешние кожухи, во вторые рубахи, на которые пусть себе и наваливается атмосфера.
По всем расчетам, каупер станет жить в тепле, не требуя непредусмотренных ремонтов. Вторые рубахи — тоже не бесплатно, но зато — один раз. А дальше — работа на всю мощность.
Выбивая чеки, касса гастронома пошумливала, как автомобильный стартер. Когда-то Таня хотела водить машину. Они с Костей начали даже откладывать деньги на свой автомобиль, но, как почему-то говорил в таких случаях Мишук, лопнула мечта соленого огурца.
Уже выходя из магазина, Таня хватилась, что не купила сливочного масла. Увидела рокфор, обрадовалась и про масло забыла. Она посмотрела на длинный хвост людей у кассы, которая все старалась и никак не могла завести мотор, и махнула рукой. Можно было бы Мишука послать, но он почти безотлучно живет у дедушки. «Привыкай жить одна, Таня, — подумала она и посмеялась: — Ладно, изжарим яичницу на рокфоре!»
— Татьяна Антоновна!
Это ее. И это Лобачев. Она узнала его по голосу раньше, чем увидела, и он позвал еще раз — громче.
Он стоял у вишневой «Волги» с московским номером, на которой и прикатил сюда, и уже рванулся навстречу Тане:
— Давайте вашу сумку.
— Не дам, — ответила Таня, крепче сжимая ручки и ловя себя на неуместной мысли: хорошо, что у нее сумка модная, нейлоновая, вся расписанная, как радуга. А почему — хорошо-то? Хорошо, и все.
— Мы можем подвезти вас. Вон какая очередь на автобус!
— Нет, я пройдусь.
— Под зеленью? Заманчиво.
Таня вскинула голову:
— Верно, уже зелень кругом! Я давно не гуляла...
— Может быть, разрешите проводить вас? Дело в том, что и я не бродил под зеленью лет сто.
— Ого! Значит, вам, как минимум, сто тридцать пять? А вид цветущий! — попыталась пошутить она.
— Я отпущу машину?
Таня не ответила, и он кинулся к своей «Волге», а Тане захотелось быстрее уйти с многолюдного перекрестка, казалось, все на нее смотрят, выворачивая шеи так, что, по студенческому выражению, позвонки хрустели.
Но она не замечала, как из глубины бульвара, из-за газетной витрины, на нее действительно вовсю глазели две женщины. Да, на Таню заинтересованно таращились Юля и ее подружка, которую называли Людочкой, потому что она вся лучилась от доброты, а не от полноты и не от пирожков, которыми торговала на перроне, в ларьке, едва вмещавшем ее.
— Вот, — сказала Юля, — ждали Костю, а увидели его жену. Пожалуйста! Смотри!
— Кра-а-сивая! — ласково пропела Людочка.
Юля вздохнула так, как будто ее казнили.
— Юбка замшевая и кофта — фик-фок! — продолжала Людочка. — А вышагивает! Как принцесса! Будто это и не улица, а сцена. Учись. Это женщина!
— Зачем я ему? — снова вздохнула Юля.
— Юлька! Ты куда отвернулась?! Самое твое время! Кто с ней? Это ведь не Костя? Нет?
— Нет,
не он.— Я сама знаю! Номер машины запоминай. Тридцать два — сорок семь... Повтори!
— Тридцать два — сорок семь.
— Костя должен сегодня же все узнать! У нее же свидание! О! На бульвар пошли. Гляди! Недаром я тебя сюда позвала. Как чувствовала! Чем ты мне отплатишь?
— Конфетами? — робко спросила Юля.
— Платье сошьешь. Помодней! — серьезно сказала Людочка.
А Таня и Лобачев удалялись, и разговор у них был самый деловой.
— Я обрадую вас, — сказал Лобачев. — Принцип, предложенный вами, надежен и приемлем.
И стал хвалить Таню, а она, чувствуя себя счастливой, несколько раз напоминала, что это не она одна, а вся их группа ломала голову. Спасибо, что он разобрался.
— Пока на бумаге.
— Понимаю.
— Но я уверен, что и практика не подведет. Завтра поговорю с главным, вместе пойдем к директору, и начнут монтировать.
— Без вас?
— А зачем я? Нужен ли я вам? Вот слово, которое я не хочу ловить и прятать, раз уж оно вырвалось. И адресовано оно не группе, Татьяна Антоновна, а только вам. Лично, как говорится. Минуту назад я мог поклясться, что не спрошу вас об этом. Но — вырвалось... Дело в том, что я не умею притворяться, или, как сейчас говорят, химичить. Хотя бы поэтому простите меня.
Все эти дни она, конечно, замечала его взгляды, наполненные тем, чего, пожалуй, не удается утаить ни одному мужчине, который...
— Вы молчите, Татьяна Антоновна?
— Я ничего не поняла.
— Бросьте! Я все сказал. И вы все поняли.
Некоторое время они шли молча, скрипел песок под подошвами, особенно когда в нем попадались галечки.
— Хорошо было раньше, — сказал он наконец. — Знали, что и как говорить. Умели.
— Ну, и что бы вы мне сказали... по тем законам?
Он отвел руку и начал, как бы декламируя и улыбаясь все шире:
— Я не видел еще в своей жизни такой женщины, как вы! Чтобы она так ходила, таким голосом разговаривала. И о чем? Даже о кауперах!
— Как?
— Не вынужденно, а с увлечением!
— С ума сойти! — сказала Таня, смеясь.
— Лучше бы мне вас не встречать! И страшно, если бы не встретил! Для чего я тогда родился?
Она так захохотала, что остановилась и закачалась.
— Молчите, Таня! — воскликнул он, краснея. — Дайте мне сказать все!
— Пожалуйста.
— Но больше нечего добавить, — вдруг сказал он. — Разве то, что все это серьезно. Увы.
— Что?
— Что вы сейчас слышали.
Опять поскрипел песок.
— Что у вас с Костей?
Таня снова остановилась, вспыхнув:
— Кто вам сказал?
— Я сам догадливый. Мы с ним — друзья с мальчишеской поры, а он не позвал в гости. Значит — некуда. А с кем я мог говорить об этом? С ним. Или с вами. Почему вы так быстро идете? Просто припустились! Даже говорить трудно на такой скорости.
— А вы покороче.
— Всегда казалось, что талантливый человек весел.
— Если нашел себя.
— Но ведь вы нашли?
— Но это, оказывается, еще не все. Нашла себя, но совсем не знаю, как находят счастье. Знаю, что его даже не выплачешь...