Чужая мать

4

Каждый день его был нелегок, но по-своему радостен — бог знает отчего! — и он не замечал этой облупленной двери, на которой потрескалось множество слоев вишнево-коричневой первомайской краски, не чувствовал чертовски тугой пружины при входе в подъезд...

А сейчас взгляд его поймал наплывы краски, прятавшей старые лишаи, а рука поборолась с пружиной — другую, что ли, поставили, как же будет справляться с ней Женька? А может, она давно стоит, эта пружина, и Женька давно с ней справляется — как-никак восьмой год, в школу пошел.

Домашние заботы с годами не убывали, и ему, искренне довольному своей судьбой семейному человеку, за пределами завода вполне хватало этих самых забот. Восторгов и огорчений с сыном, как-то в один миг добежавшим до школьного порога. А беспокойства о самочувствии бабушки? Марья Андреевна была интеллигентной старушкой, пережившей не одну войну, но вносившей в этот дом, как ни странно, музыку. Каждую неделю — на девятом-то десятке! — она не ленилась ходить в фирменный магазин за новыми пластинками, подолгу надевая для этого модную шляпку перед зеркалом и забывая на столе деньги, безмолвно предлагаемые ей Верой или Нефедовым.

— Юрочка! — голосисто уверяла она. — Вера! Мне вполне хватает моей пенсии! Не лишайте меня радости подарить вам чудо! Это счастье!

Но больше всего он был счастлив от любви к жене Вере. На земле жили другие женщины, но такой, как Вера, не было. Она не выступала на концертах художественной самодеятельности и не была похожа на Татьяну Самойлову, не добивалась незабываемых побед на олимпийских стадионах и не выбиралась депутатом районного Совета, она... просто была одна такая на всем белом свете!

Работала Вера в процедурном кабинете маленькой поликлиники, делая уколы в вены на руках (хотя для других уколов, в частности домашних, не брезговала и другими частями тела), и всем была знакома умная проворность ее рук. А когда Женька однажды спросил отца, а что тот делает, Нефедов привел сына на завод.

Сразу за проходной вдоль зеленой аллеи тянулась мощная бетонная стена, и на ней, поблескивая стеклом, висели фотографии почетных рабочих, старых усачей и веселых, еще безусых и будто бы поэтому легко смеющихся молодых. Он показал Женьке всех, знакомых и незнакомых, назвал по именам, ожидая, что Женьку переполнит уважение к этим людям. Но мальчик, задрав голову, заорал:

— Папа! А где ты?!

— Пойдем, — потянул Нефедов сына.

А Женька все не отходил от стены, искал папу и, топая ногами, кричал так громко, что проходивший мимо пожарник захохотал:

— Так, парень, дай папе прикурить!

Нефедов проворчал вдогонку:

— Прикурить! А еще пожарник...

Сейчас вспомнилось об этом, видно, потому, что Нефедов не испытал праздничного чувства, которое навещало его каждый день перед дверью дома. Расстроился, что Веры нет. Она всегда задерживалась в своей поликлинике, работавшей на час дольше завода, и, значит, он был обречен на одиночество, которое кажется особенно нетерпимым в час ожидания. Он должен был услышать от Веры ответ на вопрос, когда-нибудь беспременно мучивший каждого: «Что делать?»

Марья Андреевна, которой он рассказал обо всем в самых общих чертах, ответила с душевным и неподдельным чувством:

— Юрочка! Ты прости меня, но я могу сказать, что сделал бы твой папа. Он выпил бы рюмку водки с перцем.

Нефедов, сидевший за пустым обеденным столом в ожидании Веры, посмотрел на Марью Андреевну и, помяв пальцами нос, неожиданно попросил:

— Дайте мне рюмку водки!

— С перцем?

— Без...

Пока Марья Андреевна командовала у буфета, выкладывала на тарелку к одной рюмочке грибы и огурчик, Нефедов обвел глазами этот старинный буфет, похожий на домашнюю крепость, а потом, и всю большую комнату. У высоченного оконного стекла, вжимаясь в него расплющенными пятнышками цветов, в деревянном бочонке на широком, как тротуар, подоконнике горел какой-то бессмертный, всегда цветущий куст. Маленько обшарпанный шкаф для одежды прикрывал чуть ли не всю стену напротив. Новенький, купленный года три назад Женькин диван обнаженно зеленел у третьей стены, словно попал сюда с витрины, а по углам две ширмы закрывали две постели — их с Верой и бабушкину.

Стало почему-то грустно — он не сразу понял почему, а через минуту догадался: в конце года ему обещали новую квартиру, сам Нерсесян в завкоме хлопнул по плечу и подмигнул, советуя: «Присматривай мебель!» А что, если он сейчас сойдется с директором завода лоб в лоб? Завод строил большущий новый дом, но-претендентов на квартиры насчитывалось гораздо больше, чем было квартир...

«А, в конце концов, не одна эта машина в жизни, ну съезжу в совхоз, уломаю тамошнее начальство, авось! И больше не позволю себе такого! Ни-ког-да!»

Но, подумал он, если удастся уладить дело с одной этой машиной, то именно его и начнут посылать к заказчикам во всех других случаях и наметится какой-то нежелательный поворот в жизни. Ах, Охрименко, это он был виноват во всем, назвал директору его фамилию, и голос веселой девушки вытащил его из-под злополучной машины. Что бы ему не откликаться, а залезть поглубже! Может, и пронесло бы... Ну, где же Вера? И только он успел подумать об этом, как от дверей раздался удивленный голос:

— Это что еще такое? Рюмка! Грибочки! Марья Андреевна!

— Верочка, — повернулась Марья Андреевна к дверям, — если б ты знала, может быть, и не говорила бы так!

— Говорила бы! Живо, живо! — Вера сама подошла к столу, все убрала в буфет безжалостными руками, натренированными на уколах, от которых порой вздрагивали даже мужественные люди, и закрыла наглухо дверцы, а потом повернулась к мужу: — Что случилось?

— Нерсесян... — сказал он, — Нет, Павел Семенович.... Нет, Охрименко...

— Да ты не волнуйся, Юрочка, — успокоила Марья Андреев-на. — Не спеши... Ты — все по порядку...

Вера молча присела и приготовилась слушать. А выслушав его сбивчивую жалобу, сказала:

— Это надо обдумать. Давайте после обеда... Я есть хочу.

И стала собирать на стол и отдавать Марье Андреевне распоряжения по поводу то ли позднего обеда, то ли раннего ужина, который надо разогреть, а Нефедов спросил:

— У нас есть лист бумаги? Представительней...

— Для чего тебе?

— Не могу ждать... Напишу, и все! — Нефедов улыбнулся. — И аппетит вернется...

— У Женьки, наверно, есть, — сказала Вера. — Для рисования... Белая, глянцевая... Устроит? — Она подошла к этажерке с книгами, порылась.

— Вера, ты тянешь... Давай любую!

Он вынул шариковый карандаш из пиджака и стал писать в тетради сына. Раза два выдирал и комкал листки, а Вера смотрела. Наконец он поднял на нее глаза:

— Слушай... «Директору завода сельскохозяйственного оборудования Семенчуку П. С. Прошу уволить меня по собственному желанию. Нефедов». Как?

Теперь Вера протянула руку, взяла лист и рывками разнесла его на четыре части, сердито приговаривая:

— Ни богу свечка ни черту кочерга. Куда ты пойдешь с завода? Ты же его любишь больше, чем нас с Женькой.