Чужеземец
Шрифт:
Нет, странно, странно. Какой-то загадочный больной в северных лесах Ноллагара, от которого пришёл сумрачный юноша и долго шептался о чём-то со старухой.
Длительный отъезд — на луну или на две… Уж не связано ли это как-то с «Синей цепью»? Тётушка скрытная, делится лишь той информацией, какую считает нужной.
Впрочем, ночные гости как две недели назад растворились во тьме, так до сих пор и не проявлялись. Конечно, расслабляться не стоило. Ясное дело, выжидают. Уж не напали ли они на старуху по дороге? А может, та вызвала огонь на себя, отвлекла их внимание от «вестника Бога Истинного»? Маловероятно. Тётушка вполне себе на уме, глупым героизмом, надо полагать, не страдает и на амбразуру не полезет. Не то что некоторые…
Он поднял глаза, всматриваясь
Та девушка, Илазугги, тоже более чем вписывалась в здешний идеал красавицы. Имя соответствовало — на здешнем наречии, алгойни, «ила» как раз и было луной, а «зугги» означало «подобно». Луноподобная Илазугги. Сколь же ей тогда было? Вряд ли больше шестнадцати. Совсем ещё ребёнок…
Алан хрустнул пальцами, расправил спину, вновь посмотрел в равнодушное лицо луны. Все луны равнодушные… что им человеческие беды.
— Господин, — тормошила его Анигидах, — беда, господин. Пойдём скорее!
Анигидах, немолодая уже тётка, была рабыней высокородного господина Миусихару, начальствующего над городской Карательной Палатой, проще говоря, местного судьи.
Худая, некрасивая, с плоским как блин лицом, она напоминала мышь. Такая же тихая, такая же пугливая, такая же упрямая. На собраниях общины она появилась месяца через два после его прихода в Хагорбайю. Сейчас уже Алан не помнил, кто именно её привел — вроде бы жена водоноса Огайями. Поначалу она слушала молча, никак не выказывая своего отношения к проповедям, потом дело пошло, и к зиме она пожелала принять крещение. По созвучию имён крещена была Анной. И после уж усердно посещала беседы — как и те импровизированные мирянские богослужения, за которые — Алан это знал совершенно точно — ему придётся ответить перед лицом Божиим. Говоря откровенно, капустники какие-то получались.
К весне Анна-Анигидах привела с собой молодую девчонку — хоть сейчас на конкурс красоты «мисс Хагорбайя». Девчонка пугливо жалась, не задавала вопросов и только пожирала его огромными карими глазами.
— Ты хоть знаешь кто это, господин? — просветил его ночью всеведущий и всеслышащий Гармай. — Это ж городского судьи дочка, господина Миусихару. Как бы беды не стряслось… отец-то её суров будет. Ежели прознается…
— Ну, коли уж Господь её привёл к нам, то на Него и надежда, — наставительно возразил Алан. — Положись на Бога и не волнуйся понапрасну.
Но у самого и кошки на душе поскребли, и собаки. Если этакий папашка узнает, куда бегает по ночам его единственная дочурка… худшего врага из местных и пожелать нельзя. Но не прогонять же девочку.
А девочка втянулась. Девочка готова была часами слушать истории из Житий святых — Алан как мог пересказывал их, делая поправку на местные реалии. Девочка мечтала о крещении, но смирилась с необходимостью долгой подготовки. Девочка, в конце концов, оказалась очень даже неглупой — ей были интересны богословские тонкости, она задавала правильные вопросы и не удовлетворялась дежурными ответами. Она молилась настолько просто и искренне, что Алан завидовал ей белой завистью — у самого так никогда не получалось.
— Знаешь, Алан, — порой откровенничала она, — когда к нам из твоей Терры приедут священники и монахи, я, наверное, тоже в монахини пойду. Отец меня замуж прочит… за Уигамихи, сына начальствующего над налоговой палатой. А этот Уигамихи… даже говорить не хочется. Как подумаю, меня тошнить начинает.
— Не накручивай себя, девочка, — внушал ей Алан. — Сказано ведь — «жена спасётся чадородием». Твои страхи — это, извини, возрастное. Так все девочки говорят…
— Ну уж и все, — хмыкнула она. — Подруга моя Иссиатури только о замужестве и думает. Ей даже всё равно, за кого, лишь бы не урод был, и с деньгами…
— А кроме того, не забывай, что Господь велел быть в послушании у родителей.
Если, конечно, они не требуют того, что несовместимо
с верностью Господу нашему.Но замужество-то совместимо. Сказано Самим Богом — «оставит человек отца и мать, и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью». И вот ещё о чём подумай.
Нескоро к нам из моей земли священники с монахами доберутся. Очень уж она далека, и добраться сложно… да и другие трудности есть. Может, пройдёт дюжина лет. А может, и дюжина дюжин. Всей твоей жизни не хватит. Ты хочешь подражать святым девам, о которых я рассказывал, и это само по себе похвально. Только ты учитывай, что там жизнь совсем другая была. Была Церковь, были монастыри… было куда уйти. А в Высоком Доме пока что и некуда. Вот мы, общество наше в Хагорбайе — это как раз и есть зародыш Церкви. Семечко, посаженное в добрую землю… но ещё не пролились дожди, не взошли ростки… а тебе уже плодов вкусить захотелось…
Илазугги кивала, она всё понимала, но… и разговор этот повторялся с неизбежностью фаз луны.
А теперь Анигидах теребила его за плечо, вытягивая из душного сна, куда он вдруг провалился перед вечерней трапезой.
— Благослови Господь тебя, Анна, — пробормотал Алан, вылезая в реальность. — Что стряслось, что за беда?
— С девочкой нашей беда, вот чего! — затараторила в обычном состоянии не шибко разговорчивая тётка. — Пойдём скорее, улицей обскажу. Да платком обвяжись, чтобы волос твоих светлых никто не видел… вот, правильно, до глаз. И плащом укутайся, да не тем, в каком обычно ходишь, а поплоше возьми, что скупердяй Хианду обществу пожертвовал. В нём неприметнее будешь.
Гармай, разумеется, намылился идти с ними, но Алан на него цыкнул: дома сиди!
Чуть было не прибавил: уроки учи. Вместо этого пояснил:
— Раз уж Анигидах скрытности хочет, так нечего лицо твоё светить… общительный ты наш… весь город с тобой на короткой ноге.
Анигидах вела его длинным, но зато и не самым людным путём: вдоль огромных сараев, куда приезжающие на ярмарку купцы складывают товары, мимо каких-то совершенно уж убогих лачуг, чьих-то мелких огородиков — Алан и не знал, что в городе есть такие. Рабыня выбирала маршрут подальше от базара, подальше от храмов и населённых кварталов. Дорогой рассказывала:
— Господину-то крепко в голову втемяшилось выдать девочку замуж. Она-то, бедняжка, думала, что это всё разговоры, а вот оказалось, что и впрямь. Сегодня сваты приходили, от господина Зиаруми, начальствующего над палатой налоговой.
Отец, значит, её зовёт и объявляет, мол, решил я судьбу твою, радуйся, дурёха. А Илазугги в слёзы. Ну, этим-то никого не удивить, девчонке и положено при таком известии поплакать, с детством попрощаться. Но наша-то девочка мало того, что рыдает, у неё и в голове помутилось. В общем, объявила она, что ничьей женой не будет, ибо верит Богу Истинному и желает сохранить ради Него девство.
Представляешь, господин — так и сказанула при всех! При сватах, при слугах.
Господина нашего Миусихару чуть удар не хватил от таких известий. Красный весь, глаза выпучил, раздулся прям как жаба. А девочка и того хуже — принялась идолов обличать, богов поносить. В светлой горнице-то у нас много богов стоит, и из мрамора вытесанных, и из глины слепленных. Ароматы им курятся, вино в особую чащу льётся… Так вот, подбежала она — и давай на пол богов швырять. Господина Бурь расколотила, он внутри пустой оказался, господин-то… И Хозяина Молний уронила, только он покрепче вышел, ему лишь нос окарябало. Все в ужасе, а девочка наша обмерла и чуть не расшиблась, хорошо, я подскочить успела, руки подставила. Обморок у неё. Ну, там такое началось! Господин Миусихару всех вон погнал, один с нею остался. Долго не выходил, мы уж испереживались все. Потом вышел на двор, сваты там, не ушли никуда. Да и народ сбежался, новость-то как на крыльях понеслась. Господин на себя не похож, посерел весь. И объявил он собравшимся, что нет у него боле дочери, а есть преступница Илазугги, оскорбившая богов. И потому отрекается он от неё, о чём торжественно на закате объявит и скажет, как далее с ней поступить должно.