Чужеземец

Алан молчал. Что тут было сказать? То есть очень много что было, только вот обещал же он старухе временно завязать с проповедью! Тем более, что скоро отсюда уходить, с этим рабом печального образа всё равно толком не повозиться, не разъяснить даже самые основы христианской веры, не говоря уже о подготовке к крещению.

А кроме того, что-то смущало его в словах бедняги Хаонари. Проскальзывала некая нотка… еле уловимая интонация.

— Послушай, почтенный, — меж тем спросил зубострадалец, — а тебе-то имя как?

— Имя мне Алан, и гощу я у госпожи Саумари, лечит она меня от тяжёлой болезни.

— Доводилось слышать, — кивнул Хаонари. — А правду про тебя говорят, что ты людям о каком-то Истинном Боге рассказываешь? Что же это за такой особенный бог?

У Алана зачесался затылок. Вот и прямой вопрос. Точь-в-точь по апостолу Петру:

«будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчёта в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением». Отмолчаться? И значит, Хаонари всюду разнесёт, что чужеземец Алан испугался своей веры?

— Что ж, отвечу, — без особой радости начал он. — Я действительно явился на земли Высокого Дома, чтобы принести известие об Истинном Боге, Создателе всего, что существует.

— А как же наши боги, которых мы почитаем? — удивился Хаонари. — Разве ж не они землю вылепили?

Пришлось объяснять о падении демонов, об идолах и жертвах… Он увлёкся, говорил долго и обстоятельно, приводил яркие примеры и неожиданные сравнения. Только изредка пробегала по краю сознания осторожная мысль: а поймёт ли невежественный раб все эти хитросплетения? С другой стороны, если Господь прикоснётся к его сердцу… ведь именно простецам и детям открывается Истина…

Хаонари слушал очень внимательно, не перебивал, лишь изредка спрашивал о непонятном. И лишь когда Алан, утомившись, сделал длинную паузу, поинтересовался:

— Скажи, господин, а откуда ты всё это знаешь? И откуда пришёл к нам?

Вопрос был совершенно закономерный, и Алан привычными словами принялся рассказывать о далёкой-далёкой земле, отделённой обширным океаном от западного побережья Высокого Дома, о том, что лишь особые корабли, которых пока тут не умеют строить, способны пересекать безбрежное морское пространство, и что ему повезло попасть на такой корабль, чтобы принести здешним людям слова Истины.

Хаонари не стал допытываться о деталях, об устройстве корабля, о том, в каком порту тот причалил, сколько лун был в пути. Вместо этого выпалил самое главное, что, видимо, волновало его более всего остального:

— Скажи, господин Алан, ты вот говорил, что Истинный Бог возлюбил род людской. А как Он к нам, к рабам относится? Когда Его царствие на земле наступит, мы по-прежнему будем принадлежать нашим господам?

Вид у него был как у ребёнка, который, затаив дыхание, ждёт: купят ли ему вожделенный пломбир или затянут скучную песню о гландах, бронхите и поведении.

— Бог любит всех, — твёрдо сказал Алан. — И нет для Него никаких различий, свободный ли ты человек, раб ли, молод или стар, мужчина или женщина, подданный Высокого Дома или степной варвар. Всех Он любит и не делает между нами тех различий, по каким мы сами себя считаем выше или ниже. Для Бога все мы равны.

Вот у тебя пальцы на руке. Мизинец — он не такой, как указательный, он послабее, да? Но какой из них ни отрежь — болеть будет одинаково. Раб точно так же может соединиться с Господом, как и свободный — если того захочет, если пойдёт путём спасения. И получит высшую свободу, потому что Истина делает человека свободным.

— Да… — мечтательно протянул Хаонари. — В голове не умещается. А скажи, вот в этой твоей стране Терре, откуда ты родом, там рабы есть?

— Нет у нас рабов, все свободны, — признался Алан. — И давно уже, более чем дюжину дюжин лет.

— А до того?

Ну и как ему в двух словах курс мировой истории прочесть?

— Раньше, как и у вас, были и господа, были и рабы, — признал Алан. — Но потом много чего у нас случилось… Не в этом суть. Ты вот что пойми: если веришь Богу Единому, Который любит нас всех, то как же можно владеть, будто вещью, живым человеком, которого возлюбил Сам Создатель мира? Нехорошо это, не вяжется это ни с верой, ни с любовью, ни с надеждой воскреснуть в вечной радости.

— И что? — хмыкнул Хаонари. — Чего ж тут не понять?

— А то, что и у нас это многие люди благородного звания поняли, начали стыдиться рабства. Может, поэтому и жизнь наша стала меняться. По-разному, конечно. В чём-то к лучшему, в чём-то наоборот… В общем, теперь на Терре рабов нет, по закону у всех одинаковые права. Только ты не воображай, будто у нас одно сплошное счастье. Всяких бед хватает. Есть богатые и бедные, есть добрые и есть жестокие… есть здоровые и больные… и властители наши бывают несправедливы и глупы… Трудно даже сказать, лучше стало или хуже… Но вот так, чтобы кто-то кому-то как вещь принадлежал — такого больше нет…

Взгляд Хаонари сделался вдруг цепким. Сейчас он напоминал уже не мальчонку, мечтающего о мороженом, а карточного игрока, для которого на этом ходу решится многое.

— Почему же, коли рабство неугодно Истинному Богу, Он его терпит? — глухо выговорил Хаонари. — Почему не прекратит Своей силой? Сам же учишь, будто всемогущ Он. Даже Хозяин Молний, хоть и слабоват в сравнении с Истинным Богом, а может каждого хозяина огнём небесным шарахнуть.

В глазах его появилось мечтательное выражение. Сразу вспомнилась старая и мудрая книга. «Нет, — сказал Румата, — я не дам вам молний…» — Не всё так просто и быстро, Хаонари, — терпеливо начал Алан. — Господь уважает нашу свободу и потому не может насильно избавить нас от нашего же зла. Мы должны преодолеть его сами, и это долгий путь. В нашей земле великая дюжина лет прошла, прежде чем верующие в Истинного Бога поняли: рабства быть не должно. Господь не учил воевать с рабовладельцами. Напротив, Он устами вестника Своего сказал, что рабы, которые уверовали, должны оставаться в том же звании, в каком были избраны. И не надо им стремиться всеми правдами и неправдами избавляться от своих ошейников. И тем верующим, у которых есть рабы, Господь велел быть милосердными с теми, умеряя строгость и помня, что они и сами — рабы Всевышнего… Пойми, Хаонари, есть свобода внешняя, а есть внутренняя — свобода в Господе. И внутренняя свобода в дюжину дюжин раз важнее. Если, к примеру, уверуешь ты сердцем, то не о том должна быть твоя забота, что принадлежишь телом господину Зиулаю, а о том, чтобы поступать по совести, душу свою выращивать, как жемчужину… в подарок Богу Истинному… потому что земная жизнь твоя — это только подготовка к вечной жизни, к вечной радости перед лицом Божиим. А готовиться — оно порой нелегко бывает. Знаешь присказку: корень горек, да плоды сладки?

Хаонари поскучнел. Он стоял молча, изучал пыль под ногами — сколько ни подметал Гармай, а каждый день ветром наносило. Потом, отрешившись от своих мыслей, поднял на Алана взгляд.

— Что ж, благодарю, почтенный, за интересный рассказ. Я слушая, даже о зубах своих проклятых забыл, да вот теперь снова дёргает. Пойду я, пожалуй… а то господин мой шкуру с меня спустит. Значит, говоришь, не ранее чем через пол-луны госпожу Саумари ждать? Ну ладно, ладно…

Неуклюже поклонившись, он повернулся и быстро вышел из ворот. Только следы в пыли оставил. Внушительные следы. Обувь, пожалуй, годилась бы ему сорок седьмого размера… будь у него вообще обувь.

14

— Как чувствуешь себя, господин? — Гармай тревожно заглянул ему в глаза. — Голова не кружится?

— Да ничего вроде, — Алану и самому хотелось это верить. — Устал малость, а так всё в порядке.

— Тогда пошли… скоро отдохнём, как место подходящее найдётся… а пока торопиться надо. Как бы не углядел кто…

Алан молча кивнул, и они двинулись дальше. На всякий случай шли не по самой дороге, а метрах в пятидесяти левее. Тут, конечно, мешалась трава, местами доходившая до пояса, да и земля под ней напоминала дуршлаг, по которому долго и бессмысленно лупили молотком. Кочки, рытвины, кротовьи норы… Зато здесь их вряд ли кто увидит с дороги… если только специально приглядываться не станет.