Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

Михов сначала не очень беспокоился; новая затея казалась ему такой глупой, такой фантастической, что он не видел в ней для себя ничего страшного. Ему было ясно, что это чистое надувательство, и пришелец исчезнет так же быстро, как появился. Он не верил, что кто-нибудь попадется на удочку, материя была дрянная, сшито было на живую нитку — достаточно слегка потянуть, чтобы швы расползлись. Крестьян не проведешь, за версту будут обходить мошенника. Однако никто его не обходил, а мошенник и не думал исчезать. Даже наоборот, расширил магазин и нанял еще двоих подмастерьев — бог знает откуда они пришли, голодные и оборванные, и шили у него за полцены. Сначала он работал на крестьян и батраков, потом начал торговать товаром получше и не просчитался, все стали ходить к нему, учитель заказал себе светлый летний костюм, судья — клетчатые брюки. Портной стоял на пороге, курил душистые сигареты и любезно улыбался прохожим, так что их привлекало даже его умильное лицо.

Михов все ждал, но ничего не происходило, никто не жаловался. Ему остались верны только несколько стариков, которые привыкли к нему и не хотели идти к другому. Все прочие от него ушли — не показывались больше крестьяне, не показывались чиновники, одевавшиеся по-господски и не любившие дорого платить; и ни одного детского заказа Михов не получил — пришел духов день, пришла конфирмация, а никого не было. Михов стоял на пороге, бледный, понурый, — и все обходили его за версту. Иные усмехались, косясь на него: «Ага, Михов, что скажешь теперь? Хорошо тебе было одеваться по-господски на наши деньги. Славно ты нас подоил, проклятый Михов, так тебе и надо!»

Михов чувствовал, что совершается чудовищная несправедливость. Что же это такое? Пришел чужой человек и отобрал у почтенных старожилов кусок хлеба! Это следовало бы запретить, думал он, изгнать пришельца, отправить его туда, откуда он явился, да еще в тюрьму засадить. Если разрешить такое мошенничество, все могут по миру пойти. Но никто и пальцем не шевельнул, судья вон даже заказал себе клетчатые брюки.

И больнее всего ему было, больше всего он терзался из-за того, что пришелец опередил его. Он сам должен был бы поступить так, открыть магазин, дело бы пошло, ссудная касса дала бы денег. Ему уже казалось, что именно так он и собирался поступить и что мошенник украл его идею, украл из-под носа, когда он как раз намеревался ее осуществить. В конце концов Михов убедил себя в том, что он обманут, ограблен, и старался вспомнить, не поверил ли он случайно своих мыслей какому-нибудь недоброму человеку, который завидовал ему и за хорошую плату продал их сопернику. Мысли его путались от ненависти и досады, и он стал посмешищем для кабацкой публики. «Молчи, Михов, а то как бы он на тебя в суд не подал!» — советовали ему приятели, а сами лукаво посмеивались, даже исподтишка подбивали его, — они бы только радовались, если бы дело дошло до шумного скандала. А новый портной был человек веселый, он понемногу толстел, лицо становилось все шире и полнее, на пальцах он носил три перстня; на насмешки внимания не обращал, только смеялся, и похоже было, что зависть Михова ему даже приятна. И этот смех веселого, упитанного человека был Михову страшен, отвратителен. Он дрожал, глядя в широкое, лоснящееся лицо, кулаки его сжимались, чтобы ударить, ударить со всей силы так, чтобы растопилось это сало и улыбка исчезла с толстых губ.

Стояли жаркие дни июля и августа, сухая пыль висела в воздухе, небо было блекло-синим, как раскаленная сталь. Об эту пору в местечке ежегодно устраивался праздничный вечер с пением, декламацией, комическим представлением и торжественной речью. Торжественные речи были специальностью Михова, писал их нотариус, председатель читального общества, а Михов декламировал высоким, звонким голосом, сопровождая красивыми жестами длинные, витиеватые фразы, полные непонятных слов. Говоря, он воодушевлялся — радостно было видеть множество раскрасневшихся, потных лиц, обращенных к нему; перед глазами мельтешило, он чувствовал себя счастливым, вознесенным над всем светом, и слова, затверженные наизусть, так и лились с языка, сам он их уже не понимал и приходил в себя, лишь когда произносил заключительную фразу и слова иссякали; он стоял еще некоторое время, вспотевший, красный, потом отступал на шаг, слегка кланялся и улыбался смущенно, совсем по-детски, а снизу кричали и хлопали.

— Хорошо говорил Михов! — Михов вытирал лоб, и сердце его колотилось от восторга. «Да, похоже, получилось удачно…»

Праздник пришелся на конец августа, готовиться к нему начали еще в июле. Михов ждал, ждал и наконец отправился к нотариусу.

— Ну, что у вас, Михов? — спросил его нотариус.

Михов учтиво улыбнулся.

— Я насчет речи, господин нотариус… мы уже две недели ходим на спевки, а на речь тоже нужно недели две. Это идет не так быстро, как можно подумать…

Нотариус был в затруднении, и Михов это заметил. «Не написал еще!» — подумал он и поспешил смягчить положение.

— Особой спешки нет, я могу еще недельку подождать… я просто так, напомнить…

Нотариус покачался на стуле и ответил неторопливо и осторожно:

— Вы, Михов, всегда хорошо говорили… И… это не потому, что вас можно было бы в чем-нибудь упрекнуть… но портной так к нам пристал, что мы от него просто не могли отделаться…

Михова облил темный румянец; губы его шевелились, но произнести он ничего не мог.

— Ну и… он вступил в общество и заплатил десять с лишним гульденов за ноты… Мы не можем ему отказать…

Вероятно, нотариусу показалось, что он чересчур оправдывается, ему стало стыдно, и потому он продолжал уже другим тоном, почти раздраженно:

— И потом, у него хороший голос, он хорошо поет в хоре и человек общительный, веселый, не такой угрюмый…

Нотариус искоса посмотрел на Михова, а Михов подумал, что раньше он тоже не был угрюмым.

— Да и вообще неправильно, чтобы всегда говорил один и тот же человек… люди привыкают, и их уже не интересует содержание, они просто не слушают, и речь пропадает впустую. Не расстраивайтесь, вы же и так будете петь…

Михов неловко поклонился, не сказал ни слова и ушел. Ему, как ребенку, хотелось спрятаться за забором и плакать… Но потом его охватил бешеный гнев; он было повернул назад, чтобы ворваться к нотариусу, накричать на него, стукнуть кулаком по столу, и, если бы нотариус отвечал столь же презрительно и надменно, он бы бросился на него и просто бы его задушил…

Итак, портной загнал его в угол, загнал так, что вздохнуть нельзя, все у него отнял, явился в своих клетчатых брюках и длинном пиджаке и отобрал у него и кусок хлеба, и честь, и жизнь… От гнева и горя все перед ним качалось; придя домой, он лег в постель, но проворочался всю ночь, не сомкнув глаз. Время от времени от приподымался и стискивал кулаки; в полусне ему казалось, что он на улице, портной стоит перед ним, вокруг толпа, и портной дрожит, весь бледный, и молит… Но он, Михов, не слушает — бьет, бьет его по лицу, и кровь струится по щекам, на воротник, на пиджак… Но вот крови как не бывало, и пухлое лицо улыбается беспечно, пренебрежительно, а кругом все хохочут… Потом Михову привиделось, что они катаются в уличной пыли, размахивая руками, хватая друг друга, и вот уже Михов стиснул шею врага, как клещами стиснул толстую потную шею, и на него уставились глаза, выкатившиеся из орбит, водянистые… но рука его вдруг скользнула по влажной коже, портной вскочил, надавил ему коленом на грудь и снова улыбается весело и презрительно…

Наступило воскресенье, чудесное августовское воскресенье; жара немного спала, веял ветерок, и белые облака играли на небе. Вечер был теплый, приятный, на улице толпился народ.

Михов жил на пригорке, он стоял у окна и смотрел вниз на местечко, чем ближе подступал вечер, тем страшнее ему становилось. «Сейчас начнут», — думал он, и жилы на лбу вздувались, наполняясь кровью, горячей, как огонь, заливающей глаза, застилающей их тяжелой мутной пеленой. Пробило семь; колокол звонил долго, красивым праздничным благовестом, и Михов застонал, язык колокола бил его по груди, по голове…

Михов медленно встал, стыдясь самого себя, и, как вор, осторожно озираясь, пригнувшись, выбрался из дому. Он пошел задами, полевой тропинкой, чтобы не встречаться с людьми. Вспомнилось, как он ходил на праздники раньше; он остановился посреди поля и чуть не закричал от боли и стыда. Но опомнился и стал себя уговаривать: «Не глупи, Михов! Останься дома и выкинь все из головы, раз они думают, что справятся сами, пусть их, у тебя своих дел много!» — а сам шел дальше, не слушая собственных слов, — будто с ним говорил человек, не стоящий того, чтобы к нему прислушиваться…

— Куда ты, Михов? — спросила его женщина, стоявшая возле забора на задворках.

Михов испугался, словно его застигли за постыдным делом. Смятенно ответил и быстро зашагал дальше.

— На праздник, Михов? — спросил его крестьянин, оглядывавший желтеющее поле, по которому ходили легкие волны.

— На праздник, — ответил, не оборачиваясь, Михов. Ему казалось, что люди насмешливо смотрят ему вслед. Они все знают, потому что мысли его крупными буквами написаны у него на спине, и он идет мимо людей, как преступник, которого жандармы ведут в цепях по дороге.