Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

Уже смеркалось, на сады за домами ложилась тьма. Показалось красивое двухэтажное здание — внизу трактир, вверху читальное общество. Окна были уже освещены, за занавесями двигались черные тени. Перед домом и садом было много людей, дети гонялись друг за другом, женщины, нарядно одетые, группами стояли на улице.

Михов не решался подойти ближе, но слышал все так отчетливо, будто стоял под окном. По дорожке приближались двое, и Михов свернул в сторону, зашел в грязную, почти пустую корчму; несколько пьяных парней сидело за большим столом, залитым вином, корчмарь стоял на пороге, с ненавистью глядя на гордо высившееся напротив ярко освещенное белое здание. Михов почувствовал, что попал к изгнанникам и отверженным, и ему стало легче. Он сел к окну и приоткрыл занавеску.

Улица постепенно пустела, пришли господа, и вечер начался. Михов чутьем определил тот миг, когда оратор вышел на сцену и учтиво поклонился.

— Уважаемые господа!..

Каждое слово слышал Михов и шевелил губами, даже сам поклонился слегка, на щеках выступил румянец, и он увидел перед собой огромную толпу, уставившуюся на него и внимательно слушающую. Но рядом с ним заговорил кто-то другой, он говорил громче, красивей, звучней и вскоре заглушил его. Михов почувствовал, что с ним поступили несправедливо, и стал вглядываться в публику с доверчивой надеждой: может быть, она увидит эту несправедливость, прогонит пришельца со сцены и будет слушать его, Михова, настоящего оратора. Но люди были безжалостны, они не смотрели на него, старавшегося поймать их взгляд и молившего их помутневшими глазами. И пришелец все читал своим благозвучным голосом длинные, красиво закругленные фразы, таявшие на языке как мед. Михов дрожал, холодные капли стекали с его лба, он хотел заговорить, но язык не слушался. Некоторые заметили его, в замешательстве стоящего на сцене, неуклюжего и жалкого, и, крича и хлопая, тыкали в него пальцами и смеялись:

— А этот зачем тут? Уходи, тебя никто не звал! Смотрите, как он стоит, колени так и трясутся! Что он там бормочет? Каша у него во рту, что ли? — Сначала они смеялись громко и насмешливо, а потом разозлились, так как Михов продолжал стоять как вкопанный, опустив руки, повесив голову. — Долой! Долой! — кричал зал, люди вскакивали, взлетали кулаки, железные руки уже хватали его, почти потерявшего сознание, за локти, за ворот, за плечи, стягивали на пол.

— Бей! Бей! — кричал зал…

Михов вздрогнул, обвел улицу мутными глазами, издали доносился шум — аплодировали оратору. Он перевел дух, сел за стол и сжал голову руками. Он выпил уже три четверти литра кислого вина, противно отдававшего сивухой, голова отяжелела, с пылающего лба катился холодный пот. Пил он торопливо, стакан за стаканом, мысли тускнели, роились в мозгу в странных, неясных обличьях, быстро сменяясь на бескрайнем черном фоне неизмеримой черной тоски.

В корчму вошел сапожник, пропойца, он уже пошатывался и, подсаживаясь к Михову и кладя локти на стол, опрокинул стакан.

— А ты, Михов, не пошел на вечер?

Михов обратил на него сонный, тупой взгляд.

— Не пошел.

Сапожник засмеялся и подмигнул:

— Ну, Михов, ловко тебя портной обвел. Кусок хлеба у тебя отобрал, да и честь вдобавок. Раньше-то ты всегда там бывал.

«Все он у тебя отнял, — про себя говорил Михов. — Кусок хлеба и честь вдобавок».

— Посмотришь, Михов, со всеми нами так будет. И меня это ждет — сегодня ли, завтра ли, а ждет, знаю…

Вдруг он ударил по столу так, что все задребезжало.

— Но я не такой сморчок, как ты, Михов! Я бы его задушил середь улицы да и задушу, при всем честном народе задушу, пусть потом сажают!

— И я бы его задушил, — говорил Михов раздумчиво. — Да вот какое-то колебание найдет, руки повиснут — и все, ничего не могу поделать.

Оба были пьяны и смотрели друг на друга тупыми, налитыми кровью глазами. Сапожник проговорил торжественным голосом, глядя перед собой и морща лоб:

— Я долго на тебя надеялся. Ждал, ждал, а ты ни с места, он тебя бьет, а ты стоишь… Я поступлю по-другому…

Злобой засверкали его глаза, на пьяном лице мелькнули отвага и решительность.

Михов совсем отдернул занавеску, в ночи сияло два ряда освещенных окон, временами в окне, в дверях показывалась человеческая фигура, раздавался звон стаканов, доносились даже чьи-то восклицания, громкий смех застолья. Михов вздрогнул — он различил в неясном шуме голос портного и услышал свое имя.

Сапожник поглядел на него и усмехнулся.

— Слыхал?

Будто случайно, он протянул руку и коснулся ножа, лежавшего на скатерти. Михова словно пронизало что-то, кровь отлила от лица, он быстро встал.

— Пойду гляну… повидать его хочу…

— Иди и сделай, что надо! — сказал сапожник и спокойно посмотрел ему вслед.

У Михова заплетались ноги, выйдя из комнаты на холодный ночной воздух, он чуть не упал. Медленно, шатаясь из стороны в сторону, пересек площадь, направляясь прямо к дому, гордо высившемуся перед ним в сиянии множества огней. Он говорил сам с собой: «Не зря ты ждал, дорогой приятель…»

Но мыслей не было никаких, решимость была показная, пыл тотчас испарился из отяжелевшей, усталой головы, и глаза смотрели мутно, сонно.

Он ступил на порог — от яркого света глазам стало больно.

— Э, куда тебя несет, Михов, ты же пьян! — засмеялся ему в лицо толстый лавочник, выходя из трактира и вытирая потный лоб.

Михов, не отвечая, едва взглянул на него и побрел дальше, шатаясь, сгорбившись, наполовину уже во сне, окруженный мучительными неясными видениями. Он вошел в первую комнату, пошарил сонными, полузакрытыми глазами и не нашел своего заклятого врага; здесь сидели одни крестьяне, громко разговаривали, играли в карты. Его не заметил никто. В следующей комнате, с красными стенами и дорогой мебелью, сидели господа. Михов остановился на пороге, перед красной портьерой. Окинув пьяным взглядом стол, он увидел у окна толстое, лоснящееся от пота лицо портного. Но в тот самый миг, когда все уставились на Михова, в нем произошло что-то непонятное. Он с достоинством снял шляпу, отвесил поклон и улыбнулся.

— Господа! — проговорил он высоким, дребезжащим и прерывающимся голосом.

Оглушительный смех обрушился на него, портной взял стакан и перегнулся через стол.

— Ты пьян, Михов, — на, выпей, это винцо получше будет.

Михов несколько пришел в себя, в голове мелькнуло воспоминание о том, зачем он сюда пришел и что должен сделать. Он шагнул к столу, взял стакан и швырнул его портному в лицо; замахнулся он с такой силой, что всем туловищем упал на стол и залил руки и одежду вином. Портной стоял по другую сторону стола, испуганный и дрожащий; он побледнел, улыбка исчезла с его губ. Вино залило ему все лицо, воротничок и галстук, стакан угодил в лоб, и тонкая струйка крови зазмеилась по левой щеке. Все повскакали, некоторые бросились к портному, доктор промывал ему рану. Михова били и пинали, выталкивали на улицу, но он не чувствовал ничего. В тот миг, когда он увидел перед собой побелевшее лицо портного и кровь, стекавшую по лицу и капавшую на плечо, он совершенно отрезвел. Домой Михов шел быстро, почти бежал, и путь показался ему очень длинным…

В доме еще светилось окно. Францка сидела за столом. Веки ее покраснели от долгого плача. Когда дверь открылась и она увидела мужа, бледного, поникшего, с лицом, изборожденным морщинами, искаженным болью, увидела его глаза, робкие, как бы просящие о пощаде и милосердии, она быстро встала и подошла к нему.

— Я обманул тебя, Францка, прости меня. Дай тебе бог счастья… я больше не могу…

Он выпустил ее руку и хотел уйти.

— Куда ты, Тоне?

— Пусти меня, Францка, прости меня!

Михов заикался, все тело охватила слабость, он держался за косяк, чтобы не упасть.

Францка крепко взяла его за руку, заперла дверь, сняла с него шляпу и повела к кровати, как ребенка…

С этого вечера жизнь их изменилась — с той минуты, когда ей почудилось, будто она ведет к кровати слабого, боязливого, нуждающегося в помощи ребенка, Францка почувствовала, что на плечи ее легло страшное, тяжкое бремя, пригнувшее ее почти до земли, ощутила себя матерью и защитницей, и это сознание было страшным и сладким.