Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

— Добрый день, Миховка, как дела? — крикнул он через дорогу.

— Плохо! — ответила Францка, не останавливаясь, она стыдилась своей заплатанной серой шали и рваных башмаков.

— Что делает ваш муж? — спросил портной серьезно, лицо его уже не улыбалось.

— Спит.

— Скажите ему, пусть приходит работать ко мне, если хочет… пусть зайдет сегодня или завтра. Работать он может дома, плачу я хорошо… пусть зайдет!

Францка удивленно посмотрела ему в лицо и увидела, что на нем нет злорадной ухмылки.

— Не знаю, придет ли он, я ему скажу.

Она заспешила домой, но, войдя в комнату, не решилась заговорить. Михов сидел за столом и читал. Глаза у него в последнее время ослабели, были мутны, веки покраснели; он надевал очки и, когда сидел так, сгорбленный, худой, с большими очками в черной оправе на носу, выглядел совсем как отец; голова уже лысела, и лоб, изборожденный морщинами, словно его изрезали ножом, стал очень высоким.

— Тоне!

Он оглянулся, недовольный тем, что ему мешают.

— Я сейчас была внизу, в местечке, у Майерицы… работы у нее никакой нет…

«Зачем она мне это рассказывает? — думал он, продолжая читать, — раз у нее нет, у меня — тем более».

Францка в замешательстве ходила из комнаты в кухню. «Не пойдет, — думала она, и в этой мысли скрывалось раздражение против него. — А почему бы ему не пойти? В доме был бы хлеб, всем заботам пришел бы конец… Что было, то прошло, так уж, видно, бог судил. Теперь жизнь другая, и надо по-другому думать…»

После обеда она наконец решилась. Михов присел к столику возле окна и собрался было надеть очки, чтобы читать. Францка подошла к нему и положила руку ему на плечо.

— Тоне, утром, когда я шла по местечку, меня окликнул портной…

Михов вздрогнул и положил очки на стол.

— О чем тебе с ним разговаривать? Какие у него могут быть разговоры с тобой?

— Послушай, Тоне, так больше нельзя… дети не должны голодать, ведь они ходят в школу…

Михову стало совсем невмоготу, хотелось убежать прочь, и гнев и горечь закипали в груди.

— Что ты меня попрекаешь? Разве я виноват? Достань мне работу, и я буду работать.

— Портной сказал, что даст тебе работу, если ты зайдешь к нему…

Михов побледнел от ярости, не в силах произнести ни слова. Он дрожал и заикался, а потом закричал так, что Францка в страхе отступила.

— Работать у него? И ты, конечно, сказала, что я приду, что я наверняка приду… Ни стыда у тебя, ни совести… О, ты кланялась этому негодяю: «Придет обязательно, сегодня же, сейчас же, и поцелует вам руку, потому что вы так милосердны, так добры…» И он смеялся, бездельник, бездельник, бездельник!..

Он взволнованно бегал по комнате, сутулый, с искаженным лицом, потом схватил шляпу и ушел и пропадал до поздней ночи. Пришел пьяный, напившись в долг; он пользовался в кабаке кредитом до пятидесяти крейцеров.

Раздеваясь, он обвел комнату налитыми кровью глазами и заговорил хрипло, едва ворочая языком. Говорил до поздней ночи, лежа, уже в полусне. Францка вначале робко отвечала ему, а потом умолкла.

— Обворовал меня, ограбил, а теперь хочет милостыню подать, чтоб я ему шил штаны из дерюги по двадцать сольдо… я, который шил для господ, когда он еще был нищим… негодяй! Нет у тебя совести, будь в тебе хоть капля стыда, ты бы ему в рожу плюнула… А ты еще обрадовалась, что он с тобой заговорил, такой солидный господин… негодяй… Я ему напишу… о, я ему уже писал, что он для меня все равно что червяк… пусть не воображает, что я голодаю и что мне от него что-нибудь нужно. Ничего мне не надо, он еще сам будет голодать раньше, чем я… негодяй!

В пьяном тумане, в полусне ему казалось, что он и в самом деле уже писал портному, и он радовался тому, что написал так здорово.

— Я никогда не голодал и не буду… я как порядочный человек содержу… как порядочный человек содержу свою семью.

Его сердило, что Францка не отвечает, не поддакивает ему.

— Содержу я вас как порядочный человек или нет?

— Содержишь, — ответила Францка.

— Сейчас дела идут неважно, но скоро все пойдет на лад. В жизни всегда все меняется, и если сегодня плохо, завтра будет лучше… У меня есть идеи, ты не знаешь какие. Мы еще заживем на славу… Знаешь ты, что у Храстара за долги продают дом? Торговля лесом — все равно что лотерея… и вот дом идет с аукциона. Хороший дом, хороший сад, шесть тысяч гульденов… я думаю, не купить ли… Здешним людям кажется, будто это бог весть какие деньги… ничего подобного… я читал, что в Америке есть человек, у которого тысяча мил-ли-о-нов…

Слово «миллионов» он выговорил по слогам, серьезно и уважительно, после чего заснул и повторял во сне: «Тысяча мил-ли-о-нов…»

Наутро Михов чувствовал себя скверно, то и дело сплевывал, на душе было тяжело и безнадежно. Уже давно в мыслях его стоял туман, а теперь действительность окончательно смешалась с вымыслом, и он не мог отличить одного от другого. Вспомнилось вчерашнее, и его опять охватил гнев и какое-то недоверие к жене, и впервые за все время он покосился на нее с ненавистью во взгляде. В нем зародилась и начала расти мысль, превратившаяся в конце концов в твердое убеждение: «Она во всем виновата!» — думал он и смотрел на нее с ненавистью. Он взвалил на себя бремя, которое оказалось слишком тяжелым для него, и рухнул под ним, рухнул в эту смрадную яму голода и нищеты, унизительных забот. Раньше ничего этого не было. Раньше он жил среди господ, был членом комитета читального общества, произносил торжественные речи и мог пить вино. Но появилась она — и все кончилось, точно ножом отрезало. Она повисла на нем, кучу ребят на него взвалила. «Вот, корми их!» Так началось прозябание, она принесла в дом голод и нищету, а веселье ушло. Еще бы не уйти, когда она вечно выглядит так, будто ее кто за шиворот держит, не улыбнется никогда, ходит, как тень… А теперь еще хочет его опозорить, стоит перед ним с заплаканными глазами и принуждает его стать на колени перед бездельником, который его ограбил…

Чем больше он думал об этом, тем с большим наслаждением отдавался раздражению и мстительному чувству; ненавидеть и упрекать было приятно.

Он стал посреди комнаты и всмотрелся в нее.

— Почему у тебя такое лицо? Кто тебе что сделал? Или водку мне простить не можешь?

Францка испугалась этого внезапного злобного вопроса, он никогда еще не говорил так, и лицо его никогда не было таким злым.

— Ничего ты мне не сделал, но с чего мне веселиться?

Он продолжал резким голосом, который вонзался в самое ее сердце, как нож, ибо она не понимала, что же, собственно, случилось и что она ему сделала, за что он так зол на нее. Она не отвечала, слезы щипали глаза.

— Не думай, что если я у тебя когда-нибудь беру грош-другой, то уж я твой слуга… Я тоже иногда кое-что зарабатываю — а где оно? Где те три гульдена, что на той неделе прислал учитель? Куда они девались?

Он остановился перед ней, скрестив на груди руки.

— Один взял ты, — ответила Францка, — а на два другие мы жили целую неделю.

— Значит, вы все-таки жили целую неделю на мои деньги, значит, вы меня не кормите даром, а? А тебе еще жалко того гульдена, который я взял. Но я не собираюсь сидеть весь день за печкой, я не ребенок… Ты бы хотела, чтобы я нанялся к этому толстому бездельнику, чтобы я на него батрачил за восемьдесят сольдо в день. Но я этого не сделаю никогда, никогда, хоть бы вы все передохли!

Он кричал и рубил воздух ладонью, решительно расхаживая по комнате, останавливаясь временами перед Францкой в ожидании ответа и потом снова пускаясь ходить. Когда он устал, гнев его постепенно сменился детской, плаксивой обидой. Он громко вздыхал и причитал, что все его презирают и ненавидят, что он слишком добрый и жалостливый человек и потому у него такая проклятая… проклятая жизнь.

— Не будь тебя, не будь детей, я бы теперь не голодал… О, я бы нашел себе невесту, которая принесла бы мне в дом что-нибудь получше старых тряпок…