Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

«Забудь, Фанни, и прости меня, как всегда прощала. Я вернусь к тебе, Фанни, через месяц, через год, добрая Фанни, утешительница моя…»

«Приди!»

Вскрик, трепеща, долетел до него; он закрыл глаза и прижал руки ко лбу; больше не было слышно ничего, и он перевел дух. Легкими шагами он прошел освещенные комнаты и в мастерской повернул к стене недоконченную картину. Засмеялся и сбежал вниз по лестнице навстречу коляске, въехавшей во двор. Из коляски вышла дама, закутанная в длинный плащ. У нее было пышное тело, тело молодой женщины, глаза смотрели жарко и дерзко.

— Что ты делал в этом уединении? Неужели тебе не было скучно?

— Предавался сентиментальности, как всегда в летние вечера.

— Встретил Фанни? — дама громко засмеялась.

— Встретил, и она была прекраснее, чем когда-либо. Только руки были некрасивые, красные и шершавые…

Францка вернулась домой измученная и вымокшая. Волосы липли ко лбу и к шее, по телу пробегала дрожь, и зубы стучали. Она разделась и легла. Но чуть только закрыла глаза, вздрогнула от ужаса и села в постели. Где-то рядом раздался злобных смех, кто-то будто подошел к ней и грубо толкнул. Францка быстро оделась и отперла дверь. Осторожно и бесшумно она миновала темные сени и по рассохшейся деревянной лестнице поднялась на чердак. Там была ночь. Она вытянула перед собой руки, двигаясь ощупью, задела что-то и опрокинула. Она дрожала как в лихорадке, подходя к маленькому круглому окошку, в которое струился бледный свет. Приникла к нему и вгляделась.

Перед ней было высокое, освещенное, незадернутое окно, а за ним просторная, по-господски убранная комната. Пол покрывал темный ковер, свет падал сверху — от люстры, свисавшей с потолка и невидимой для Францки, — яркое, бело-розовое сияние лилось на мягкие бархатные стулья, широкую софу, стол, на котором стояли цветы, и на ковры. Появилась узкая тень, быстро мелькнула по ковру и протянулась по стене. Показалась красивая дама, богато одетая, платье на ней было белое и длинное, рукава очень широкие и короткие, так что виднелись обнаженные до локтей руки, округлые и еще более белые, чем платье и кружева у ворота. На груди была приколота большая роза, каких Францка никогда не видала, на запястье сверкал золотой браслет. Лицо ее Францку испугало: оно было прекрасно, как ни одно другое на свете, но глаза блестели так странно, что Францка упала бы наземь, если бы она на нее поглядела с враждой, и, когда та усмехнулась, Францка задрожала. Волосы у дамы были черные и спускались со лба на уши. Она подошла к столику, на котором стояли цветы, склонилась к ним, а потом обернулась и тихо улыбнулась. Вошел он.

Францка поднялась на цыпочки, прижалась щекой к шероховатой стене и смотрела, расширив глаза: руки судорожно сжались, пальцы впились в стену, щеки мгновенно осунулись и покрылись серой бледностью.

Он подошел к даме и поцеловал ее, а потом они сели на софу, близко друг к другу, и он прижал ее к себе. Они разговаривали и смеялись так весело, что Францка слышала их звонкие голоса. Она впилась глазами в их лица, и расстояние убывало, освещенная комната придвигалась все ближе, и вот они сидели прямо перед Францкой, целовались совсем рядом, так что она могла коснуться их, вытянув руку. Они говорили о Францке и смотрели вверх, на нее, и смеялись.

— Была у меня тут девушка, с которой я гулял вдоль ручья каждый вечер, — вечера были теплые, и луна светила. Девушка была глупая, грязная и оборванная.

«Что я тебе сделала?» — молила Францка, но он смеялся и рассказывал дальше:

— Одетая в рванье, с босыми — и какими большими! — грязными ногами, с шершавыми и красными руками. Я как-то сошел к ручью — там тихо и приятно, дорогая, — и только посмотрел на нее, как она уже обняла меня за шею.

«Прости, что я любила тебя!» — молила Францка.

— И однажды она пришла со мной сюда, семенила следом, как послушная собачонка, — если бы ты ее видела, о дорогая, ты бы смеялась до слез, — и я малевал ее, как мне взбрело в голову, и так она просиживала долгие часы и глядела на меня глупо-влюбленными глазами, — о, если бы ты ее видела, дорогая! Я же просто играл с ней и теперь оттолкнул ее прочь.

Францке стало больно, будто он ударил ее кулаком в лицо и в грудь, и она застонала; побелевшие, как мел, губы раскрылись.

Скоро они затихли, только перешептывались порой, улыбались тихонько и смотрели друг другу в глаза… И тут Францка вскрикнула, и вся кровь в ней заледенела: страшным было его лицо, отвратительным, злобным, мутные глаза глядели, как глаза убийцы, когда он склонился к даме, а потом поднялся, подошел к люстре, свисавшей с потолка, и поднял руку… Францка вскрикнула — прямо на нее он посмотрел через окно, — пошатнулась и хотела бежать. Но в темноте засветились зеленые глаза, костлявая рука протянулась и ударила ее по лицу.

— Не кричи, не кричи, дай мне покой… Как грохочут и кричат, по голове меня бьют!.. О! Дайте мне покой!

Францка сбежала по лестнице в свою каморку, зажгла свет, обулась, накинула платок, связала свою одежду в узел. Руки ее дрожали так, что все валилось из них, в лице не было ни кровинки, она тихонько стонала. Перекрестилась перед дверьми и побежала по дороге в гору. Ночь была холодная, облака неслись по небу, и временами лишь на мгновение вспыхивал лунный свет, будто сверкала молния.

Дорога была грязная, вся в лужах. Когда Францка шла через мост, ее испугал глухой шум внизу, и она второй раз перекрестилась перед распятием на мосту. Свернув с дороги, она торопливо шагала глинистыми, скользкими тропинками, бежавшими через луга; башмаки почти до щиколоток тонули в грязи, впереди внезапно выросло что-то большое, черное — брошенный сеновал, пустой и полуразвалившийся, стоял посреди луга. Дул холодный ветер, облака неслись стремительно, выплывали с востока, распадались, как истлевшее серое полотно, и сливались в середине неба в огромные движущиеся пласты.

Францка перескочила через канаву и пошла по шоссе. Здесь идти было легче, так как большак, вымытый дождем, посередине был твердым и гладким, только местами попадались камни. Становилось все темнее, облака сплошь затянули небо и постепенно утихомирились — поплыли медленно. Огромная серая туча передвигалась всей своей массой, и лишь местами сквозь узкие щели пробивался тусклый свет. Начали падать редкие капли, чуть слышно зашумели придорожные деревья, и вот тонкими, косыми струями полил дождь. Францка шла навстречу ливню, подставляя ему горящее лицо. Налетали порывы ветра, дождь припускал сильнее, воду бросало в лицо, точно ковшами. Она шагала быстро; когда дорога пошла под гору, пустилась бегом.

В тот момент, когда он обратил на нее омерзительный и злобный взгляд, в сердце ее словно что-то вонзилось железными когтями и уже не отпускало. Это не была печаль, ничего красивого, сладкого не было в этой боли — неизъяснимый страх это был, страх перед чем-то злым и уродливым, так что она не могла ни кричать, ни молить — только упала бы на колени, вытянула руки и ждала… Она чувствовала, что остается только одно — бежать, бежать домой, под надежный кров, где сидит в комнате мать, а на столе дымится горячий кофе и все так мирно и тепло… В сердце что-то впилось и впивалось все глубже, рвало ногтями по живому телу, и Францка дрожала от ужаса и боли и бежала, не чуя под собой ног. Дорога была длинная, вилась то под гору, то в гору, без конца. Из тьмы выступали лишь черные деревья, шумевшие и трепетавшие под дождем. Порой попадались то одиноко стоящие дома, то постоялые дворы, лампа глядела из окна заспанным глазом, ни звука не было слышно, только дождь стучал в стекла, хлестал из желоба, и в канавках, выдолбленных вдоль стен капелью, плескалась вода.

С большака Францка уже свернула и взбиралась по крутой, извилистой тропинке в гору, через лес. С обеих сторон сплошной темной чащей теснились деревья, тяжелые капли срывались с ветвей. Впереди кто-то заулюлюкал хриплым, грубым голосом. Францка судорожно вздрогнула. Идти было тяжело, она выбилась из сил; жар прошел, и ее сотрясал озноб; башмаки были полны воды, брызгавшей на каждом шагу до щиколоток.

Бормотание пьяного приближалось; видно, он возвращался из трактира и сбился с пути. Францка шла по краю тропинки, под деревьями, надеясь, что он ее не заметит; точно завороженная, она смотрела, как он приближается, шарахаясь то вправо, то влево, спотыкаясь и хрипло вопя. Он так бы и не увидел Францку в темноте, но, поравнявшись с нею, споткнулся и чуть не упал и оказался прямо перед нею, обдавая ее горячим, зловонным дыханием. Он вытянул руку, засмеялся и, подавшись вперед, чтобы обнять Францку, рухнул на колени. Францка побежала, объятая ужасом, пыталась закричать, но голоса не было. Сзади гремели по камням тяжелые, неверные шаги, гнусный голос, сквернословя и захлебываясь, звал ее, и Францке вдруг померещилось, что проклятия раздаются над самым ее ухом, она обернулась, налетела на камень, но сзади надвигалась черная фигура, мотаясь из стороны в сторону, и Францка побежала с новой силой. Еще раз закричал вдали пьяный, глухо ударился оземь и стих. Опять стало слышно, как с листа на лист срываются тяжелые капли и лес шепчет и шелестит — будто дождь пошел только сейчас. Францка остановилась, в висках стучало, жгучая боль ломила голову, тело дрожало, ей казалось, будто она стоит по колено в снеговой воде… Она стояла долго, обессилев, хотелось сесть.