Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур

— Как вы красиво говорите!

Наступили сумерки. Они сидели в темноте, обнявшись. Кровь его кипела, он дрожал и прижимал ее к себе.

— Тончка… вечером я приду к тебе!

— Приходи.

— Когда закроют трактир… ночью!

— Приходи.

Больше они не сказали друг другу ни слова. Она зажгла свет, щеки ее пылали.

Когда Качур возвращался домой, перед глазами у него все качалось, щеки, губы, лоб покрылись потом. И вдруг он снова почувствовал, — будто на миг тьму пронзил луч света, — что опустились на его сердце тяжелые мутные тени Грязного Дола, и ужас охватил его.

«Не пойду! Пьян я! Околдован!».

От сырой земли, с полей тянуло запахами ранней верны: воздух был полон тяжелым, опьяняющим ароматом; земля просыпалась, и ее первый вздох был хриплым, удушливым: похотливые, страстные сны были в нем; ветер, дувший с гор, перемешивался с воздухом Грязного Дола, с низкими туманами и был одуряюще теплым, словно нечистое объятие.

«Пойду! Чем еще жить в Грязном Доле?»

И он не заметил, как во тьме потонуло прекрасное воспоминание и как тяжелые ночные тени окутали весь Грязный Дол и его самого.

II

Качур сидел в мрачном трактире, бледный, поникший, с постаревшим лицом. Посреди комнаты на пьяных ногах качался хозяин, он стучал кулаком по столу и вопил:

— Я не потерплю этого в своем доме! У меня дом порядочный! За волосы вытащу потаскуху на улицу и этого проклятого франта вместе с нею!

Толстая жена его стояла в дверях, подбоченясь.

— Чего ты кричишь! Он ведь сказал, что намерен сделать. Оставь его в покое.

Трактирщик утих, посмотрел на Качура налитыми кровью, тупыми глазами:

— Что он сказал?

— Вы посмотрите на этого пьяницу! Учитель же только что поклялся, что берет ее, как она есть, без приданого!

Трактирщик покачнулся, его дряблое, небритое лицо осклабилось, он пошел к Качуру и потянулся к нему через стол, опрокинув стакан.

— Ну, это другое дело!

— Да, — ответил Качур хриплым голосом, притронулся к потной руке трактирщика, взял шляпу и поднялся.

— Куда же вы? Вина на стол, старуха!

— Времени нет, — отказался Качур и вышел, не попрощавшись.

В сенях ему встретилась заплаканная Тончка. Он хотел молча пройти мимо, но повернулся и взял ее за руку.

— Тончка!.. — Он не находил слов, губы его дрожали от волнения. — Может, это преждевременно… слишком поспешно… случайно… может, не так, как надо… но… на то воля божья; теперь мы связаны навеки!..

— Ты говоришь так серьезно, что мне страшно. Разве ты меня не любишь больше? Совсем не любишь?

В ее глазах было возмущение и упрек; никогда раньше она на него так не смотрела, и ему стало больно.

— Я и теперь люблю тебя, только по-иному; раз уж пришел я к тебе в первый вечер и в первую ночь, останусь с тобой навсегда, не покину тебя. Чувствую, что стоит между нами что-то, чего я не могу понять, — то ли тень, то ли ров. Но надеюсь, Тончка, мы с тобою переступим этот ров, если будем крепко держаться за руки… Впрочем, мы еще поговорим об этом… До свидания.

Он поцеловал ее в щеку и медленно пошел домой, опустив голову, усталый, больной. Качур понимал, что за короткое время в жизни его произошла резкая перемена, что сам он изменился. И чем больше он чувствовал и осознавал эту перемену, тем яснее вставали перед ним его прошлое и будущее. Он стал трезвее смотреть на вещи, стал сильнее; тяжелый груз наваливался на его плечи, и с бременем росли силы.

Придя домой, он заперся в своей комнате; не зажигая света, сел на кровать, уперся локтями в колени и прижал лоб к ладоням. Картины прежних времен вставали перед ним, и ни одна из них не была радостной.

…Только несколько дней, несколько шагов отделяли его от той поры, когда он чувствовал себя сильным, бодрым и готов был бросить вызов всему миру. Только что исчез последний луч солнца, — и что же, исчез навсегда, чтобы никогда больше не вернуться? Невозможно! Таким коротким не может быть день, так быстро не проходит молодость!

…Увидел бы его теперь кто-нибудь из тех слабаков, холопов-крохоборов, на которых он смотрел когда-то с таким отвращением и презрением. Когда-то? Боже мой, даже еще вчера! Как покраснел бы он, сгорел бы со стыда! Как рассмеялся бы прямо ему в лицо тот жалкий лизоблюд. «Все еще воспитываешь народ? Спасаешь его? Наперекор аду, молниям и окружному школьному совету? Что-то быстро ты угомонился. Бог свидетель, даже я дольше сопротивлялся». Что бы я ему ответил? Опустил бы голову и промолчал. Все кипело и бунтовало в нем.

Неужели наступил всему конец? Когда и почему он отрекся от себя и от своих высоких целей? Кто смог изменить, приручить его сердце? Кто повернул все его мысли в другом направлении, с высокой вершины сбросил в глухую низину? Когда это случилось? И почему?

«Я ли это или кто-то другой стоит здесь вместо меня, думает, говорит, делает за меня и против меня?»

Мучительно размышляя, возбужденный, взволнованный, он тщательно избегал чего-то темного, неприятного, хотя оно было совсем рядом. С наибольшей пристальностью человек смотрит на то, чего не видит или не желает видеть. Там, в темном углу за дверью, неслышно стояла Тончка, а он отворачивал голову, чтобы ее не видеть, и пристально смотрел в другую сторону. Но и там он видел себя и ее. Она вошла в его жизнь, устроилась в ней со всем своим барахлом, цепью сковала его тело, душу, мысли. Все в нем когда-то принадлежало ему, теперь у него не было ни своих мыслей, ни своих желаний, а только это жалкое тело, измученное и выжатое заботами, гнусностью и злобой жизни, которое в конце концов выбросят на навозную кучу…

Он тяжело вздохнул, и ему так захотелось отвести душу с другом.

«Кого позвать? Кому выплакаться?»

Вспомнил он о враче, но стыдно было предстать перед ним таким униженным и обессиленным. И вдруг выступил из темноты Ферян, веселый, пьяный и благодушный.

Качур улыбнулся и написал ему длинное письмо.

«Знаю, он приедет!..»

Утром в комнату вошла толстая служанка священника.

— Сударь, — грубым голосом заявила она, — священник велел вам тотчас к нему прийти.

— Мне надо идти в школу.

— Идите к нему. Чего вам в школе делать! — И хлопнула дверью.

Качур пошел к священнику. Тот только что вернулся из церкви и переодевался, чтобы отправиться в поле.

— Святая заступница! — воскликнул он, увидев Качура. — Вы что, с ума сошли?

— Почему? — спросил Качур и улыбнулся деланной и почти печальной улыбкой.

Священник стукнул сапогом об пол.

— Почему? — закричал он еще сердитей, и на лбу его выступили жилы. — Еще спрашивает, почему он спятил! Вы женитесь или нет? Отвечайте!