Чужое сердце
Шрифт:
29 ноября 2008 г., мне сорок лет. В семнадцать лет моя предположительная продолжительность жизни составляла полгода… Доминик устраивает праздник. Хороший вечер. Я вспоминаю прошлый год, официанта в темноте…
Янн прислал мне сообщение: «С днем рождения. Люблю тебя» – и заказал доставку букета нежных фиалок, которые я не стала ставить в воду. Пусть засыхают в сумочке.
Декабрь 2008 г., у меня дома, незадолго до Рождества
Зима давит серой скукой. Сидя за письменным столом на скрипучем деревянном стуле, я отвечаю на послания поклонников, их поток не перестает меня удивлять. Сегодня я чувствую усталость с самого утра. Странно. Ненавижу эту физическую слабость. Мне пришлось заставить себя не поддаваться этой сильнейшей, почти парализующей усталости, охватившей меня еще со вчерашнего дня. Я сильно нажимаю на кончик фломастера, надписывая фотографии, которые я рассылаю, и вдруг чувствую в левой части груди резкую боль, которая сковывает мне руку. Единственная в своем роде, пронизывающая, узнаваемая сразу для тех, кто, как я, один раз уже ее испытал. Меня поражает и сама боль, и воспоминание обо всем, что с ней связано. Ее интенсивность на этот раз меньше, чем запечатлевшаяся в памяти. Но боль упорно не отступает, она сидит крепко и сжимает мне легкие обручем. Это сердце. Не могу поверить. Неужели мое второе сердце больно? Это какая-то путаница. Все пройдет. Я откладываю фломастер, ложусь, терпеливо смотрю в потолок. В этот важный момент я отключаю мозг и концентрируюсь на сердце. Я закрываю глаза и пытаюсь почувствовать и взять под контроль его биение. Я стараюсь реже дышать, но ничего не проходит, ни постоянная боль, которая отдает в руку, ни чувство сдавления. Меня охватывает глухой гнев, я борюсь с ним, выталкиваю его, выдыхаю воздух. Я не хочу звать на помощь, не хочу устраивать гонки на машине «скорой
В середине дня дыхание затрудняется, я не отвечаю на телефонные звонки. Теперь боль становится невыносимой, она не уйдет, она сжимает мне рот, нос, живот, охватывает глаза. Это кошмар. Мне удается вызвать «скорую». Супермены прибывают за считаные минуты. И я покидаю дом волей-неволей под вой сирен. Отец и бывший муж предупреждены. Диагноз ставится быстро. Инфаркт. Еще один инфаркт.
– Сколько времени длился ангор? – спрашивает врач.
Я забыла это красивое слово, которое обозначает сердечный приступ.
– Несколько часов… Еще со вчерашнего вечера…
У меня нет сил говорить дальше. Я слышу, как меня ругают за то, что я долго ждала. После первых признаков мне надо было уже стремглав мчаться сюда, в реанимацию. Мое упрямство может иметь серьезные последствия. Забита по крайней мере одна сердечная артерия. Всего их три. В гуле голосов я отвечаю, рассказываю, пытаюсь оправдаться… Еще же две артерии остались… Мое упрямство не раз спасало мне жизнь… Меня везут в операционную, часть сердца не получает кровоснабжения. Нужно прочистить просвет в закупоренной артерии, поставить пружинки, стенты…
Давление падает, пульс снижается до тридцати ударов в минуту.
– Добутамин! Добутамин!Слыша это слово, я в полусознательном состоянии узнаю свой кошмар про смерть – и проваливаюсь в черную дыру.
Просыпаюсь на следующее утро. Рядом с озабоченным лицом сидит отец. Его пальто – мокрое от снега. Чуть позже приходит Лили. Отец говорит с ней о чем-то в коридоре. Потом она держит меня за руку и кусает губы. Пульс чуть-чуть улучшается. Врачи в недоумении. Часть артерии так и останется непроходимой. Надо ждать, надо смотреть, как отреагирует организм. Делать нечего, теперь нужно только ждать. Медицина сдает вахту, теперь ее должна принять моя природа.
В виде исключения, несмотря на свой юный возраст, Тара получает разрешение зайти и поцеловать меня. Это плохой знак, я знаю. Она хочет остаться со мной. «На все время», – говорит она. Старшая медсестра добрая, она дает мне час свидания с дочкой. Тара придумала игру на тренировку памяти, «мемори», нарисовав на бумажках предметы дублями. Надо собрать пары, запомнить, где лежат перевернутые картинки. Я нахожу в себе силы играть. День проходит, мое состояние стабильно. Не блестяще. К восьми часам посетителям положено уйти. Отец и Лили целуют меня, тяжелые поцелуи в лоб. «До завтра, милая». – «До завтра, доченька». Под тихий аккомпанемент расположенной позади меня аппаратуры я остаюсь одна – вернее, вместе с медведем, которого принес отец. Я спрятала его под одеялом. Я изо всех сил сжимаю его вытертую шерсть, настроение у меня поганое, я не могу с ним справиться. Флешбэк. Передо мной проносится череда образов. Я вспоминаю тех, кто дал мне жизнь, маму, моего донора сердца, кто бы он ни был, Тару, Янна, любовь, которой нет со мной в этот день. Я молюсь. Впервые в жизни я верю в возможность смерти, испытываю подавляющий страх смерти. Ужас охватывает всю меня. У меня предчувствие, предвкусив смерти. Я лежу – окаменевшая, бездвижная, совершенно четко все понимающая и оледеневшая. Наступает ночь, а мне не заснуть. Дежурная медсестра входит в палату и удивляется, что я еще не сплю. За ней приходит дежурный кардиолог и решает погрузить меня в искусственный сон.Назавтра я чувствую себя немного лучше.
Ко мне приходят отец, Лили, несколько родственников. Справку о состоянии моего здоровья я могу прочесть у них на лицах.
В конце дня, когда усталый отец выходит попить кофе, я лежу и смотрю на стены палаты. По очереди наблюдаю за каждой стеной. Происходит странное. Стены колышутся, как занавески под порывами ветра. Лампа дневного света у меня над головой мигает, свет яркий, слепит глаза. Сквозь застекленную дверь я вижу чье-то лицо, голубой взгляд. Я поднимаюсь. Я кричу:
– Входи! Входи, пожалуйста!
Отец медленно входит в палату вместе с медсестрой, которая кладет спокойную руку мне на лоб. Проверяет данные мне лекарства, проверяет капельницу.
– Янн заходил, вы его видели? Стены колышутся, надо закрыть окно…
Медсестра говорит обеспокоенному отцу, что у меня передозировка морфия. К сожалению. Это не страшно, все пройдет. Это галлюцинация.
Наступает ночь. Я снова думаю о матери. Есть ли она где-нибудь, охраняет ли меня? Я надеюсь на это. Мне снова страшно. Я не сплю. Главное – не умереть в одиночестве.
Сверяясь с назначением врача, медсестра снова наливает в систему для внутривенных инъекций то же вещество. Она желает мне спокойной ночи. Несколько секунд мой ум хранит ясность, потом затуманивается. Тело борется со сном. Все во мне путается и сливается в какой-то странной нежности. Я закрываю глаза, и возникает лицо Тары. Потом Янна. И в этот вечер, когда я снова чувствую, что жизнь висит на волоске, я переживаю прошлое, возвращаюсь назад, чувствую, что уплываю в бред. Я снова вижу забытого возлюбленного, того парня, который меня заразил. Я говорю с ним шепотом, следя за ночными тенями, бегущими по потолку над окном при каждом срочном вызове, каждом проезде машины «скорой помощи»…
«Ты правда умер или ты танцуешь в ночи?
Почему я жива, а ты умер?
Сколько времени прошло.
Я живу плохо, но видишь – все еще жива.
Может, завтра, может, позже.
Ты на небе, наверное, ты ангел.
Если это в твоей власти, убереги меня сегодня».Ангелы уберегли меня. Я заснула. Сегодня утром мне лучше.
Медицина и моя натура, кажется, славно поработали. Я снова могу говорить, я двигаюсь чуть больше.
Завтра мне надо делать МРТ Для меня это кошмар. У меня клаустрофобия, и, когда меня засовывают лежа, как гигантскую сосиску, в этот огромный пронзительно пищащий хот-дог, я паникую. Это иррационально, это сильнее меня. Я предупреждаю врача, тот отчитывает меня: «Соберитесь. Вам дадут успокоительное, но нам нужно получить картинку».Отец звонит моей сестре Од, та обещает прийти и погладить меня по голове. У нее совершенно уникальные магнетические пальцы, которые с детства погружают меня в сон. Когда мне снилось что-то страшное, когда я боялась темноты, эта крошка приходила ко мне в кровать и тихо гладила меня. С тех пор, едва Од касается меня своими ласковыми пальцами, едва они пробегают по моей голове, как по круглой клавиатуре, мне становится хорошо. Сестра не может всю жизнь гладить меня по голове, но завтра придет.
МРТ прошло благополучно. Я не сводила глаз с Од. Ее лицо склонялось ко мне, и ее руки действовали.
Первый кардиолог настроен пессимистически. Я страдаю атеромой трансплантата. Сегодня меня поставили в известность о том, что я прохожу трудный этап, который бывает через пять-семь лет после трансплантации. Артерии некоторых трансплантатов по неизвестной причине полностью и непоправимо закупориваются.
Кардиолог бесцветным голосом сообщает мне, что срок жизни моего второго сердца от трех месяцев до трех лет. Почему – неизвестно. Мне надо пока оставаться под наблюдением. Если я отсюда выйду, надо будет быстро готовиться к повторной трансплантации. Повторная трансплантация? Вы что-то перепутали, доктор? Двести четвертая палата. Повторная трансплантация?! Невозможно, мне не вынести еще одной операции. Некоторые врачи недооценивают разрушительное воздействие собственных слов.
Отец рассказывает мне, что у него сердце было разбито, когда два жандарма без всяких церемоний объявили ему о смерти его второй супруги, которая за несколько часов до того ушла в магазин. «Господин Паскаль?» – «Да». – «Вы муж Кристины Паскаль?» – «Да». – «К сожалению, она умерла. Зайдите, пожалуйста, в больницу для опознания…»
Отец объяснил мне, что это известное явление, носящее имя японской рыбки, форму которой принимает сердце в результате сильного стресса. Тако-цубо, передозировка адреналина, перенасыщение сердца, окончательное или обратимое в зависимости от кармы.
Я перестаю спать. Открыв для себя страх смерти, молясь каждый вечер всем богам, моля и живых и мертвых, я всеми силами возвращаю себе волю к жизни. Я не умру – во всяком случае, не здесь, не в этот раз. У меня претензии, вызовите ко мне начальника.
Назавтра главный и очень человечный начальник местного отделения профессор Хельфт появляется у меня в палате, держа на виду мое медицинское досье. Он называет себя, улыбается и ласково заговаривает со мной. Его доброжелательность и спокойствие тут же настраивают меня на мирный лад. Я информирую его о мрачном и резком диагнозе первого кардиолога, который чуть не превратил мой трансплантат
в суши.– Почему же в суши? – со смехом спрашивает меня профессор.
– Отец все рассказал мне про тако-цубо, про японскую рыбку, про разбитое сердце…
– Это на самом деле не рыбка, а ловушка для осьминогов. Вернемся к вам… По результатам ваших исследований, я не разделяю пессимизм коллеги… Во-первых, вам повезло…
– Как это?
– Вы относитесь к трем процентам пациентов с пересадкой сердца, которые чувствуют стеснение в груди. Это поразительно.
– Не понимаю.
– Проще говоря, во время трансплантации сердечные нервные окончания перерезаются. Таким образом, трансплантат теряет чувствительность, что представляет настоящую опасность, потому что человек перестает чувствовать боль, стеснение – предвестники инфаркта. А когда они обнаруживаются, часто бывает слишком поздно. Ваше же сердце обладает чувствительностью, нервные окончания срослись, что редкость, и сердце может чувствовать боль…
– Действительно… У него даже есть память… В каком оно на самом деле состоянии?
– Самая важная артерия – передняя межжелудочковая – ведет себя неплохо. Одна огибающая ветвь останется закрытой, это не слишком опасно, с этим можно жить. Правая коронарная раскрыта, в ней сужения нет. Надо будет проходить регулярные обследования, но ваше состояние может долго оставаться стабильным.
– А если не останется?
– Повторная пересадка вполне возможна. Техника трансплантации сейчас на очень высоком уровне. Операция, конечно, по-прежнему тяжела для пациента, но она довольно проста, это высшая механика, высокое шитье. Но успокойтесь, до этого еще далеко. Мы вас подержим здесь до конца недели, и, если все будет в порядке, к Рождеству вы вернетесь домой. Никаких волнений.
Профессор Хельфт немного меня успокоил. Меня пугает возможность еще одной пересадки. Но пока что я живу каждым днем. Я жду конца недели. Я хочу домой.
Отец купил мне две книги, чтобы я могла скоротать время, – одну биографию и детектив. Я прочитаю их дома. Здесь я предпочитаю смотреть фильмы на своем мини-DVD-плеере.
Позвонил мой агент и спросил, когда мы можем встретиться, чтобы побеседовать о театральной пьесе с Филиппом Леллушем и о проекте радиопостановки на RTL этим летом.
– Я сейчас не в Париже… Я сейчас… в Бретани. Я возвращаюсь на будущей неделе, можем увидеться в любой момент, ладно? Обнимаю крепко.
Он поверил. Разве я могу сказать: «Конечно, дорогой, заходи в кардиологическую реанимацию, тут впускают до восьми…»?
В пятницу днем, после ряда анализов, добрый доктор Хельфт радостно сообщает мне:
– Ваше состояние удовлетворительно. Вас можно отпустить домой. Гроза миновала. В ближайшее время увидимся для проведения контрольного обследования.
Отличная новость. Получаю свою выписную справку. Моя тетя подвозит меня до ярко освещенной улицы Севр. Мне хочется немного пройтись пешком.
На улице я держусь прямо. Посмотрите на прекрасного феникса, который сгорает и возрождается из пламени. Кто может сказать, видя мою улыбку, что еще вчера я лежала при смерти?
Триумфально шагая по улице Севр от универмага «Бон Марше» до дома, я блаженно улыбаюсь. Делаю крюк по улице Бак, чтобы поприветствовать, не заходя внутрь, портал часовни Богоматери, и медленным легким шагом иду дальше. Невероятно, сколько людей ходят с постными рожами. Никогда не замечала, сколько их. Но почему? Я наслаждаюсь всем вокруг. Низким небом, витринами, преображенными в коробки с подарками, подмигиванием продавца морепродуктов из ресторана «Маленькая Лютеция», который стоит на посту, несмотря на холод, радуюсь написанному мелом меню бизнес-ланча, включающему кофе и вино, концерту автомобильных гудков и этой истеричке, которая машет руками в своем сверкающем «мини-купере» и которой не дает проехать грузовик, выгружающий товар. Если б она знала, сколько ей осталось жить, она бы получше относилась к жизни.
Наконец, чтобы отпраздновать должным образом возвращение с фронта, я устраиваю себе настоящую сахарную оргию. Покупаю сто граммов свежего и хрустящего хвороста у себя в кондитерской.
– Что-то вас на неделе не было видно. Ездили куда-нибудь?
– Да, в Бретань…
– Хорошая была погода?
– Прекрасная. Повезло.
– Это точно, потому что здесь все дни шел дождь и даже снег!
– Не может быть?! А дайте-ка двести граммов, дочка зайдет на полдник.
Я заключаю Тару в долгие объятия. «Видишь, мама вернулась». Мне хочется добавить: «Мама всегда возвращается» – как лозунг, внушающий надежду, но я не хочу обманывать ребенка. Я просто хочу наслаждаться настоящим.Моя жизнь изменится. У нее будет другой ритм, другой смысл. Я буду всем звонить, я никогда не буду скучать. Встречусь с агентом, буду работать, соглашусь на эту театральную постановку немедленно и пойду на переговоры на радио. Отыщу телефоны забытых друзей. Буду выходить по вечерам, даже буду танцевать. Спать, если надо, весь день, но развлекаться. Делать каждый день что-то новое, ходить в новый музей, на выставку, запишусь на курсы – пока, правда, не знаю какие, но точно запишусь. Напишу Янну. Окружу себя доброжелательными людьми и тоже буду делать им добро. И потом буду устраивать девичьи посиделки по вечерам. Мне хочется болтать, сплетничать. Осталось найти девушек. Сделаю огромный подарок Лили на деньги, взятые под револьверный кредит, скажу отцу, что люблю его, я ведь никогда не говорила. Буду качать пресс, если он у меня еще есть. Займусь гуманитарной деятельностью. Когда я молилась, я все это пообещала сделать, если выживу. Я сдержу обещание.
Январь 2009 г.
Год начинается хорошо. Я подписываю два контракта. В марте я буду играть в театральной пьесе, а летом буду вести радиопередачу на «Радио Люксембург». Я снова стала встречаться с подружками. С сентября записалась в «Рестораны сердца». Меня спросили, что я могу делать. Можно было сидеть в тепле и работать в кабинете. Нет, я хочу раздавать еду, говорить с людьми, и мне назначили встречу.
Я даю себе право на два поздних возвращения в неделю. Я теперь совсем не пью вина, снова перешла на колу и витаминную воду. Мне был прописан отдых, так что я провожу время дома, но никогда не сижу без дела, все время думаю о следующем выходе на люди. Я снова увлекаюсь арт-терапией, много слушаю музыки. Читаю.
Завела страничку в «Фейсбуке», я хочу больше друзей, даже виртуальных. Редактирую свою «стену», отвечаю на послания.Наводя порядок, я сегодня нашла несколько листов стэффордской бумаги, которые я купила в магазине «Каллиграф». На свету рассматриваю каждый базовый цвет – красный, желтый, синий. На одном листе пишу слова, украденные у светозарной певицы Барбары:
«Скажи, когда же ты вернешься? Скажи, хотя бы знаешь ты?»
Барбара. Я складываю лист вчетверо, засовываю в конверт с подкладкой из синего шелка, надписываю адрес Янна – медленно, чтобы ничего не перепутать, – и кладу письмо на письменный стол. Остается только выбрать дату для отправки.
Сегодня я лежу без сна. Приступы бессонницы еще случаются, когда я думаю о возможности новой трансплантации. Тара спит рядом. Я стараюсь не шевелиться. Зажигаю лампу возле кровати и беру книгу, которую отец подарил мне, когда я была в больнице. Я начинаю читать биографию этой удивительной женщины, героини, которая заставила меня верить в людей больше, чем в богов. В этот ключевой период моей жизни я ищу смысл, мне хотелось бы верить в Бога.Тара во сне положила руку мне на живот. Я прикрываю ее своей ладонью. Поворачиваю голову к дочке, смотрю на ее закрытые глаза, впитываю розовый цвет ее кожи, наклоняюсь к ее лицу и слежу за тем, как подрагивают веки, смотрю на приоткрытый рот, чуть запекшийся от глубокого дыхания, на длинные волосы со всевозможными оттенками русого. С первых страниц меня поражает одна фраза. В нескольких словах героиня упоминает о травме, пережитой в детстве. Я на секунду прикрываю глаза, слушаю легкое сопение Тары рядом с собой, мерный и замедленный шум города за оконными стеклами и звук воды, тихо капающей в ванной, и погружаюсь в грезы, во мне рождаются образы, звуки, запахи…
Я в Бельгии, в Остенде, в 1914 году…
Я вся дрожу, сидя в мощном высоком автомобиле отца. Мотор оглушительно ревет как дьявол. На мне шлем, подогнанный по голове, подбитый изнутри кожей, и стеклянные очки, которые ветер прижимает к лицу. Я смотрю на отца, гордящегося тем, что водит эту современную машину, гордящегося мной. Он говорит мне «ангел мой». Как всегда по воскресеньям с начала июня, мы вдвоем едем на пляж. Робкое лето начинает подсушивать поля, сезон цветов закончился. Сегодня ветер дует сильно, воздух свеж, почти прохладен. Чайки перелетели к земле и носятся в воздухе низко. «К непогоде!» – сказала бы тетя Мария. Отец оптимист и утверждает, что солнце еще проглянет. Меня зовут Мадлен. На мне ажурный пляжный костюм из белого хлопка с вышитыми моими инициалами, сделанный на отцовской фабрике. Мне шесть лет, и я совершенно счастлива. На пустынном пляже отец раздевается и надевает купальный костюм, ничто его не остановит. Даже высокие волны, которые застилают горизонт. Я сажусь, укутываюсь большим платком и обхватываю колени руками. Я улыбаюсь отцу, он победно поднимает палец и проходит первую полосу волн, ложащихся белой пеной на песок. Он уходит еще дальше, подняв руки, и успокаивающе машет мне. Но как далеко он зайдет? Когда же он вернется? Еще одна череда волн, ветер крепчает, море вздувается. Я перестаю видеть отца. Я встаю – может быть, мне не хватает роста увидеть его. Подхожу к краю волн, подпрыгиваю, пытаюсь разглядеть его. Вот, увидела. Почему он машет руками? Так странно, обеими одновременно.
Теперь идет огромная волна. Я отступаю назад. Теряю отца из виду…
Чуть позже меня замечает дама, которая прогуливает своих собак. Я в слезах.
– Что случилось, девочка?
– Там папа, я не вижу папы.