Чужое тело, или Паззл президента

— А как вы… эта запись?

— Видите ли, ЮЮ в отличие от вас умеет считать. Впрочем, его профессия обязывает. Один неверный шаг — и ты снова на зоне. К тому же, дорогой Юрий Степанович, есть еще одно обстоятельство, которое может неожиданно усложнить вам жизнь…

— О чем вы?

— Конечно, никаких прямых доказательств вашей связи с попыткой отравления Петра Григорьевича в больнице нет. Но представьте себе, что наш уважаемый ЮЮ вдруг — я говорю чисто гипотетически — захочет рассказать, кто оплачивал заказ… А? Это ж сколько слоев грязи придется с себя отскабливать, чтобы как-то очиститься. А? Боже, какие заголовочки в Интернете: генеральный директор крупной компании обвиняется в попытке отравления своего президента. Настоящий пир для блоггеров… Строго между нами, я могу вам сообщить, сугубо конфиденциально, разумеется, что медсестра, которая в последнюю минуту отказалась сделать Петру Григорьевичу смертельный укол, буквально через несколько минут была насмерть сбита машиной. Причем, заметьте, дорожно-транспортное происшествие, как это называется на официальном языке, было какое-то странное. Мало того что водитель сбил девушку, он еще тут же подал назад и переехал несчастную… Но и это еще не всё. Выяснилось, что жених этой медсестры, в которого она была влюблена, был наркоманом, и через несколько дней его нашли мертвым. Причина смерти — передозировка. Какие увлекательные совпадения, друг мой Юрий Степанович, просто детектив какой-то. Что с вами, налить вам водички, вы плохо себя чувствуете?

Юрий Степанович с трудом поднял голову и посмотрел на Евгения Викторовича. И такая была в этом взгляде ненависть, настоянная на страхе и изумлении, что, казалось, серый костюм президента «РуссИТ» должен был тут же вспыхнуть.

— Вам доставляет удовольствие мучить пожилого человека?

— Вот вы и пожилым вдруг стали. Нет, мучить я вас не собираюсь, я вообще по природе не мучитель. Я просто хочу, чтобы дилемма, стоящая перед вами, была предельно ясна.

— По-моему, вы уже говорили о дилемме…

— Ну и прекрасно. Я даже, признаться, и не надеялся, что мы так быстро найдем общий язык. А оказалось, что людям, которые далеко не самого лучшего мнения друг о друге, договориться легче, чем двум святым. И знаете почему? Эгоисты свято блюдут свою выгоду, и уж одно это делает их характеры пластичными. А святые — это люди высоких принципов, а потому непрактичные. Принципы ведь, что гири на ногах. Наверное, друг мой, это и объясняет, почему эгоистов много, а святые давно занесены в Красную книгу. Прямо по Дарвину — выживание наиболее приспособленных. Но не будем отвлекаться. Повторю. Вы продолжаете свое сотрудничество с достопочтимым господином Фэном, но обговариваете со мной каждый свой шаг. Вы не знаете, когда он собирается в Москву?

— Скоро должен быть. Я послал ему е-мейл с сообщением, что Петр Григорьевич уже не президент, что он умирает, и что с новым президентом, человеком совсем другого склада, договориться, скорее всего, будет проще. В крайнем случае, можно будет прийти к соглашению с вдовой.

— Очень благородно с вашей стороны. Петр Григорьевич еще жив, а вы уже хотите с его вдовой договариваться. Итак, вы принимаете мои условия?

Юрий Степанович молча кивнул.

— Ну и хорошо. Позвольте только еще раз подчеркнуть, что, скрупулезно выполняя условия нашего маленького соглашения, вы получите куда больше, чем от службы нашему вежливому китайцу. Помните это, друг мой. Не хочу вас обидеть, но если хоть одна живая душа узнает об этом разговоре, включая, разумеется, и Анну Николаевну — чего вы так вздрогнули, друг мой, любви, как известно, все возрасты покорны — если хоть одна живая душа узнает… А чтобы ее, любви, порывы были благотворны, она должна быть уверена, что всё по-старому…

Юрий Степанович выскочил из кабинета президента как ошпаренный. Даже не взглянул на Анну Николаевну, которая с испугом посмотрела на него. Вот мерзавец, клокотало у него всё внутри, думает, прижал его. Не годишься еще, мальчишка сопливый, со мной тягаться. Ну подожди, выскочка, мы еще посмотрим на чьей улице будет праздник. Не на словах, а настоящий, с фейерверком и духовым оркестром… И кто пойдет во главе оркестра…

Петр Григорьевич закрыл глаза. Сегодня боль, казалось, решила отдохнуть от своих инквизиторских трудов в его теле, и, если не считать слабости, он чувствовал себя не так уж плохо. Вообще он пришел к выводу, что есть отличный способ отодвинуть от себя гнетущий страх приближающейся смерти. Надо просто перейти на другой счет времени. Надо забыть слова «завтра», «на той неделе», «зимой» и тому подобные грубые единицы счета. Это даже не счет, а какое-то безумное расточительство. Почти то же самое, что считать на века или геологические периоды. Считать надо на мгновенья. Как это поется в известной песне? Есть только миг между прошлым и будущим… как там дальше… именно он называется жизнь. Очень, в сущности, верно. Конечно, если б можно было остановить эти мгновения… Кстати, кто это сказал: остановись, мгновенье, ты прекрасно? Кто его знает… Увы, стрелу времени не остановить, и от нее не спрячешься ни под рыцарскими доспехами, ни под современным бронежилетом. А жаль до слез, потому что мгновенье действительно было почти прекрасным. Дышать без боли — это ж острейшее наслаждение. Он вздохнул. И действительно, наслаждение. Печальное, но наслаждение. А может ли наслаждение быть печальным? Может, может, усмехнулся он. Наверное, все настоящие наслаждения должны быть одновременно и печальны, потому что, как и всё на этом свете, они не вечны. Да что там не вечны, эфемерны как бабочки, вся жизнь которых укладывается в один день.

На стене напротив его кровати висела узкая и длинная старинная японская картина, на которой петух, разумеется, японский же, распустил роскошный хвост и собирался что-то клюнуть, не обращая ни малейшего внимания на куда более скромно разукрашенную курочку, которая смотрела на него с почтительным испугом. Хотя видел Петр Григорьевич этот хвост каждый день, с того самого момента, когда Танюшка с гордостью показала новое приобретение и торжествующе объявила, что это середина девятнадцатого века, каждый раз из перьев хвоста на него смотрели разные рожицы. Вот и сегодня уже знакомый старичок, который иногда надолго пропадал, уходил куда-то, надо думать, по своим делам, опять выглянул на него из-за разноцветного веера хвоста и, казалось, даже подмигнул: мол, жив ты еще, оказывается. Если петуху было как минимум уже полтора века, то и старику должно было быть никак не меньше, и он-то имел полное право подмигивать Петру Григорьевичу.

— Петенька, — спросила Галя, осторожно приоткрыв дверь, — я вдруг почувствовала, что ты не спишь… Дать тебе что-нибудь?

— Спасибо, солнышко, — сказал Петр Григорьевич и вдруг заметил, что плечи жены вздрогнули, и она закрыла лицо ладошками. — Что с тобой?

— Ни… ничего, Петенька. Спасибо тебе.

— За что же?

— Ты… никогда еще не называл меня солнышком…

— Правда? Выходит, был круглым дураком, и чтобы хоть чуточку поумнеть, пришлось вот…

— Петенька, Петюша родненький, это я во всем виновата. Я, я! Почему я всегда была такой… как сказать… как бы скованной… каждый шаг рассчитывала и просчитывала… А надо было просто быть тебе верной собакой. Хочешь, я лягу на коврик, как пес, около твоей кровати и буду только слушать твое дыхание…

— Ты не собака, ты солнышко мое, а это, при всей моей любви к собакам, согласись, не одно и то же. Спасибо тебе…

— За что же, Петенька? — всхлипнула Галя.

— За всё. И не плачь, а то я завою не как просто собака, а старый больной пес… Я, пожалуй, подремлю немножко, а ты позвони пока Евгению Викторовичу… Что ты так смотришь на меня?

— Я… не знаю, как ему звонить.

— Господи, ты что, мой рабочий телефон не помнишь? Или ты забыла, что он теперь президент компании?

— Да, Петенька… Прости, я совсем уже ничего не понимаю, что говорю. Что ему сказать?

— Пусть приедет сюда утром, мне нужно с ним поговорить, а такие разговоры лучше вести не по телефону.

— Хорошо, Петенька, сейчас позвоню.

Галя вышла из спальни. Счастливые мгновенья жизни без боли прошли, будто их и не было, и острый клюв снова принялся ковыряться в его внутренностях. Ну что ж, так, может, в чем-то и лучше, решил Петр Григорьевич. Потому что враг должен быть на виду. Когда он исчезает — а надолго, к несчастью, боль уже давно не покидала его — никогда не знаешь, что враг надумал… Он вдруг в который раз почувствовал острую досаду: ну зачем, зачем он решил раздвоиться, почему он должен умирать в жалких потугах борьбы с леденящим душу страхом смерти, а его двойник, который, выходит, был с самого начала не им, а кем-то другим, может наслаждаться жизнью и не думать о мгновениях? Зачем он решился на преступление, которое ничего, в конечном счете, ему, его «я» не дало? Жадность и глупость. Пора уж бросить играть с собой в прятки. Слепая жадность и непроходимая глупость…

Галя подошла к телефону, который стоял на тумбочке в ее спальне у кровати. Голова ее шла кругом, и кровь то и дело приливала к лицу, заставляя его пылать. Почему ей всегда так не везло в жизни, почему она теряет мужа именно сейчас, когда ее сердце вдруг растопилось, и она со всем жаром нерастраченных за все эти годы чувств потянулась к мужу. Пусть немолодой, пусть сухой, пусть больной, но стал он вдруг не неприступным Петром Григорьевичем, а просто Петенькой. Ее Петюшей. Господи, и как только она могла изменять ему с этим мальчишкой, да еще подчиненным мужа? Зачем? И то, что стало с Петенькой… Это она, окаянная, наверное, виновата во всем. Она, она. Будь он проклят со своей дурацкой бородкой, со своими признаниями в любви и своими ласками. О, господи…

Она с трудом набрала номер и вдруг услышала Женин голос. Сердце ее внезапно остановилось. Она с трудом пробормотала:

— Евгений Викторович, это Галина Дмитриевна. Муж просил вас прийти к нему завтра…

— Галя…

— Галина Дмитриевна, — поправила она Женю и с треском бросила трубку на аппарат. О, господи…

Когда Яшина мать Зинаида Исаковна в первый раз вошла в новый коттедж сына, в котором скудные его пожитки лежали еще не разобранные на полу, а весь дом пах свежеструганым деревом, она долго протирала носовым платком толстые стекла своих очков, потом снова водрузила их на нос и подозрительно спросила сына: