Чужое тело, или Паззл президента

— Галина Дмитриевна, что можно сказать в таких случаях… — Очень важно было, в который раз повторил он себе, не назвать ее случайно Галей. — Что тут скажешь… Вы не представляете… что значил для меня Петр Григорьевич… вы не можете себе представить степени, до которой я был привязан к нему…

Галя подняла глаза и уставилась на Евгения Викторовича. Казалось, она пыталась понять, что он говорит, что значат его слова, но не понимала.

Бедняжка, думал Евгений Викторович, ну, конечно же, всё, что он бормотал, могло в ее сознании звучать лишь как издевка и над покойником, и над ней. Раскрыть бы сейчас объятия, взять ее в руки и прошептать: глупая, не бойся, это же на самом деле я, твой Петя… Господи, не хватает еще полностью лишиться разума в эту минуту. Самому лишиться и ее лишить.

— Где он? — спросил Евгений Викторович просто для того, чтобы снова выиграть хоть несколько секунд. Где он, как где, в своей, конечно, то есть моей, то есть нашей спальне перед японским петухом с распущенным хвостом.

— Там, — медленно, с трудом кивнула Галя, показывая на спальню.

Он вошел и увидел висящую мертвой плетью высохшую руку Пети, себя. Глаза его были закрыты. Значит, он умер во сне. Вряд ли Галя могла закрыть ему глаза. Для этого же тоже требуется мужество. Закрыть чужие глаза. Навсегда. Петин нос за те несколько дней, что он не видел его, еще больше заострился. Ну что, мой оригинал, отмучился ты… Спасибо тебе за мою жизнь. Не знаю только, смогу ли я радоваться ей, как когда-то ты, мы радовались тысячам маленьких вещей, из которых, в сущности, и состоит жизнь. Наверное, нужно нагнуться и поцеловать покойника. Это почему-то было нелегко. Не потому, что он боялся прикосновения к покойнику. Нет. Наверное, потому, что он никогда не целовал сам себя.

Он нагнулся и прикоснулся губами к уже холодному лбу.

— Галина Дмитриевна, вам не нужно ни о чем думать. Мы всё сделаем сами. Подите, лягте хоть на несколько минут. На вас лица нет.

— Я никуда не пойду, я хочу быть около мужа, — неожиданно твердо сказала Галя и села в кресло, не сводя взгляда с покойника.

Господи, пронеслось в голове у Евгения Викторовича, какой же все-таки дурак был Петя, я, мы. Как мы не видели, что она на самом деле его, меня, нас любила… просто боялась мужа…

Он вытащил мобильный — почему-то не хотелось ему сесть за Петин телефон — и начал звонить. Ему уже приходилось хоронить — что-что, а в девяностых стало это для большинства бизнесменов делом почти каждодневным — и он знал, что умереть-то проще пареного, а вот собрать все документы, найти местечко на кладбище, организовать пристойные похороны — это такие хлопоты, что если бы самим покойникам пришлось этим заниматься, многие еще и подумали бы лишний раз, прежде чем отбрасывать копыта.

Не забыть бы позвонить Косте, напомнил он себе, вот уж кто действительно любил Петю, предан ему был больше, чем самому себе. Он набрал Костин мобильный.

— Костя, это Евгений Викторович. Петр Григорьевич умер. Да, сегодня ночью… Я знаю, кем он был для тебя, а ты — для него… Не спорь, был ты ему не просто близким человеком, а родной душой. Ведь после того, как сын ушел в монастырь, он остался совсем один… Ну а потом и с Галей, — он посмотрел на вдову, но она, казалось, не слышала, о чем он говорил. — Приезжай сейчас. Галине Дмитриевне нужно помочь, ты даже не представляешь, скольких это требует хлопот оформить смерть… Машина в гараже? Хорошо. Приезжай. Я у Галины Дмитриевны. Буду пока обзванивать всех, кому положено… Приезжай.

Он посмотрел на Галю. Она по-прежнему сидела в кресле, не спуская глаз с мужа, словно всё еще ждала, надеялась, что вдруг он все-таки откроет глаза и с трудом улыбнется ей сквозь привычную боль.

Как хотелось ему раскрыть объятия и взять ее в руки, защитить, укрыть, успокоить. Нет, нельзя. Вон сколькими условиями и запретами, оказывается, обрастает обман…

— Галина Дмитриевна, разрешите, я сделаю вам чашку кофе. Вы ведь, кажется, пьете по утрам кофе?

— Что? — непонимающе спросила Галя. — Кофе? А, да, да. Сейчас я встану и пойду на кухню.

«Не надо! — хотел он крикнуть. — Я ж знаю, где кофе и как включить кофеварку Сейчас я всё сделаю. Нельзя. Этого нельзя, того нельзя, в том не проговориться, в этом не подставиться…»

Долго ли он сможет жить в этом дьявольском лабиринте запретов и тупиков, кто знает.

Гроб несли Костя, Андрей, Вундеркинд и Свистунов. Евгений Викторович и вдова шли за ними, и он осторожно поддерживал Галю под локоть. Каждый шаг давался ей с трудом, и она, сразу постаревшая от слёз и черного костюма, медленно плелась за гробом — вот-вот сама упадет. А за ними по дорожке кладбища шли сотрудники компании и просто знакомые Петра Григорьевича, пришедшие проститься с ним. Никогда не думал, отметил Евгений Викторович, что у него на похоронах будет столько народа. Народ всё солидный. Купечество, ничего не скажешь. Среди провожающих он заметил даже Гургена Ашотовича, которого не сразу узнал без его больничного халата. Лицо у него было скорбное, как того требовали обстоятельства, но вместе с тем и удовлетворенное, как у человека, честно выполнившего свой долг.

Евгений Викторович посмотрел на коричневый лакированный гроб. Вот и говори, что прогресс у нас забуксовал. Ведь только вчера, кажется, хоронили в наспех сколоченных из плохо оструганных досок ящиках, которые и гробом-то назвать было стыдно. Да еще неряшливо обтянутых выцветшим кумачом. Он вспомнил, как хоронили Гену, погибшего во взорванном «мерседесе», в котором по чистой случайности Петра Григорьевича в эту минуту не оказалось. Хороший был парень Гена. На кладбище он тогда стоял у самого гроба и всё пытался догадаться, что значили белые буквы на тыльной стороне ткани, просвечивавшие сквозь кумач. Слово «слава» он разобрал, а вот кого именно славил ветхий кумач, так и не понял, то ли КПСС, то ли весь советский народ.

А теперь несли Петра Григорьевича в таком красивом гробу — наверное, итальянский, — что просто грех закапывать его в землю. Господи, что за вздор лезет ему в голову, а может, это и не вздор, а просто цепляется его сознание за всякие мелочи, лишь бы не дать подхватить себя мутному потоку чувств, который несся сквозь него. Была в этом потоке и странная печаль, будто умер не его двойник, не оригинал, а он сам, и немножко стыдное облегчение от того, что не нужно будет больше путаться в каждой мысли о себе среди бесконечных местоимений: он, я, мы. Нет больше оригинала, осталась лишь копия, и надо теперь учиться воспринимать себя всерьез, а не как фальшак.

А вот и подготовленная могила, тоже новомодная, высокотехнологичная — окруженная хромированными поручнями, с которых при помощи маленькой лебедочки можно тихо и пристойно, без мата опустить гроб в землю. А то, что, судя по цене и по красоте, гроб, скорее всего, был итальянский, хромированные поручни, можно ручаться, были «мейд ин Чайна», так мы уже привыкли, что и картошка молодая на прилавках тоже уже «продыос оф Франс». А гробовщики если еще и отечественные, то уже не пьяненькие мужички в телогрейках, которые того и гляди потеряют равновесие и сами рухнут в могилу, а одетые в чистые комбинезоны менеджеры по захоронению, которые приехали на работу в своих «шевроле» или «дэу» и ходят вызывающе трезвые хотя бы потому, что на обратном пути могут и зацапать гаишники.

Октябрьский холодный ветерок нес по дорожке уже давно опавшие и потому жестяно-шуршащие листья, дождя не было, но воздух был перенасыщен влагой, и темно-серые тучи плыли совсем низко над головой, словно заходили на посадку в какой-то невидимый аэропорт неподалеку.

Кто-то коснулся руки Евгения Викторовича, и он увидел, что гроб уже стоял на специальном столике подле могилы. Надо было сказать несколько слов — ведь он президент компании, и хоронят не только основателя «РуссИТ», а еще и человека, который оставил его своим преемником. На какую-то долю секунды Евгению Викторовичу вдруг захотелось крикнуть: братцы, да ведь это и меня тоже хоронят сегодня, а Петр Григорьевич с вами… Но успел, удержался. Что им сказать? Кажется, мысленно он уже давно отрепетировал слова, которые надлежало ему сейчас произнести, но почему-то все они разом выскочили у него из головы, и она была пуста и гулка. Он вздохнул и начал говорить, надеясь, что одно слово зацепит другое, оба потащат за собой третье и так далее.