Чужой Бог

Для Розы Крейн это время — годы выживания и разговоров о том, как выжить, — казалось остановившимся, но именно с людьми, каждый из которых радовался тому, что он выжил и живёт, она чувствовала себя человеком особенным.

Иногда мысль о том, что её жизнь — расплата за чужие страсти, пугала её. Но салон её продолжал открываться по средам и пятницам, и упрямый завхоз нёс цветы в половине седьмого и сморкался возле крыльца, перед тем как войти. Здесь говорили о прошлом, стараясь угодить Розе, о великой революции, которую многие из этих людей не помнили или ненавидели.

Как-то учитель музыки привёл своего знакомого, бывшего музыканта, служащего теперь в конторе в районе. Хотя он и представил его, в первую очередь, как музыканта, тут же сказал, что со времён голодных пятидесятых инструмент отсутствует и накопить на новый его бедному товарищу не удаётся до сих пор.

Очень худой, коротко стриженный человек, ещё не понимая, что выдали его тайну, жадно смотрел на фортепьяно. Только через несколько минут по насмешливым взглядам гостей он понял, что учитель музыки одной фразой сделал его для общества этих людей нищим клоуном, музыкантом, забывшим нотную грамоту.

Они остались наедине случайно: завхоз торопился к родственнице на день рождения, учитель музыки, обременённый большой семьёй, рад был не кормить ужином бывшего приятеля, а дамы, заговорщицки переглянувшись, специально ушли вместе, чтобы потом рассказывать знакомым, что «наконец-то натура Розы раскрылась в полной мере», «ах, оставить у себя незнакомого человека, мужчину».

А они напряжённо рассматривали друг друга. Мысль о любви даже не приходила Розе: любить седого нищего человека в потёртом костюме, столь жалкого, казалось, противоестественно. По-видимому, Роза думала не о любви, а о самоутверждении: она начала рассказывать о своей семье и верности идеалам, он засмеялся и притих только тогда, когда она повторила, что её дяди были комиссарами, а старший из них называл себя «палачом революции».

Он язвительно подумал, что оказался в доме «новых интеллигентов», «проклятых победивших», как говорили в его семье.

— Дети палачей сохраняют величие, утраченное их отцами, — сказал он насмешливо. — Им ничего более не остаётся.

Она подумала, что этот человек слишком бесцеремонен, он не имел право так говорить с ней. Временами в ней вспыхивала злоба.

И всё-таки она молчала, когда этот жалкий человек ночью оставил свою раскладушку и лёг рядом с ней, — она была одинока и тщеславна. Только стена всё время казалась ей огромным живым ухом — так боялась она своих приятельниц и всю ночь думала об этой стене.

В нем тоже не было страсти, его чувством было отчаяние. Он казался себе раздроблённым в мелких чувствах и желаниях.

Он жил у неё три недели.

— Странно, что мы чертовски похожи, — сказал он как-то. — Дочь палача и сын уничтоженных им. У нас нет ничего, кроме прошлого.

Только тогда она поняла правду и замерла с широко открытыми глазами. Роза не знала, что сказать ему, первым движением её души было защитить свой дом от этого больного, язвительного и несчастного человека, секунды она желала его смерти, как будто только так он мог исчезнуть из её жизни. Но потом застонала в отчаянии.

Была страшная закономерность в том, что они встретились. Их жизни были, по сути, жалким отражением другого времени, они были раздавлены чужим временем, и страсть их изначально была обречена и мертва, не принося счастья и покоя.

Ей, не склонной к сентиментальности, показалось, что на нем истлевает рубашка — так сильно и точно было ощущение распада. Но только что она целовала и гладила его тело, касалась губами этой рубашки.

Отчего-то она подумала о Боге и прошептала:

— Я продам дом и уеду. Он засмеялся:

— Ты не уедешь, потому что тебе некуда ехать, твои мечты и идеалы остались только в этих комнатах.

Через минуту он воскликнул:

— Почему именно из таких мещанских бесцветных домов выходили самые жестокие революционеры? Они непременно хотели взорвать время.

Она молчала, потом сказала обиженно:

— Да, мы не были нищими, революция — наш идейный выбор.

Его насмешила и эта фраза, показавшаяся ему манерной, и её неумение быть женщиной, любить.

Как бы в подтверждение его мыслей она твёрдо и с презрением посмотрела в его глаза. Она казалась себе сильной, беспощадной — и хотела быть такой, и в этом находила радость и смысл.

Он думал о том, что давно всё потерял, когда-то цеплялся за своё умение музицировать, за музыку великих — как за спасение, но давно потерял и это.

— Я ненавижу твой салон, твой пошлый салон с завхозом, эти канделябры и подделки, здесь твоё — только мёртвые мальчики-палачи, — он говорил и тряс её за плечи.

Роза с ужасом чувствовала, что желание быть с ним сейчас сильнее её. Она не могла говорить: произносить слова было физически больно от чувства стыда. И всё-таки еле слышно она просила его остаться.

Он ясно понимал, что, говоря ей это, защищает себя. Он привык постоянно защищать себя, бояться себя и прошлого, которое надо было забыть, потому что давно не существовало юноши-музыканта, давно в нем не было гордости и чувства родины.

Для того чтобы отомстить этому дому, ему надо было просто уйти, — он догадался, только взглянув внимательно на Розу.

Когда он ушёл, Роза Крейн заперлась в своём доме. Ни в среду, ни в пятницу она не открывала двери своим приятелям, они долго стучали, мальчики кричали её имя звонкими голосами, но она даже не ответила им. Салон закрылся.

Она то играла на фортепьяно, то ходила по комнатам, вглядываясь в твёрдые и бесцветные глаза мальчиков-комиссаров. Она отлично понимала значение их взглядов: наследство, светлые мечты и реликвии семьи она была готова отдать случайному нищему, она целовала его и просила остаться в их доме, доме солдат революции.

Собственное кощунство день за днём медленно убивало её.

Наверное, виной были её романтичность, и тишина маленького города, которую нарушали только крики детей, и усталые женщины — огромное живое ухо, денно и нощно прижимавшееся к стене, чтобы слушать, запоминать, сплетничать, и ощущение того, что идти действительно некуда, и огромный портрет любимого брата отца — её дяди, который называл себя «палачом революции». Когда она в сумерках вгляделась в огромную, щедро увеличенную фотографию-фотопортрет, — она отлично поняла, что ей надо делать: Роза Крейн достала старый револьвер отца, написала письма сёстрам и застрелилась.

Жилец

У Лейкиных, супругов из города Балты, появился новый жилец.

Он переехал к ним летним вечером, когда повсюду уже проступали тёмные пятна ночи, а небо набухло и цедило запах свежести.

Соня Лейкина стояла на крыльце, вытянув руки вдоль тела, как солдат в строю, и толстое лицо её выражало любопытство.

Новый жилец был худеньким молодым человеком, в руке он нёс клетчатый чемодан. У крыльца он остановился и сказал:

— Простите, пожалуйста, я договорился о комнате с вашим мужем.