Цилиндр без кролика

– А он собрался чуть ли не второго числа улизнуть назад, – пожаловалась Дарнова, устав отнекиваться от гостинцев.

– А куда же это ты так спешишь? К девушке? – и повернувшись к Дарновой, Ревницкий сказал: – Быстро же они взрослеют, Аня, очень быстро!

Юра все же ответил, хоть этого и не требовалось:

– У меня нет девушки.

– О, значит, у тебя, Марина, еще есть шанс! Или уже так не сохнешь по Юрке, как в школе?

– Папа, – она хлопнула по спине отца, – что ты несешь?

Чтобы уместиться за столом, который, как и сама кухня, был не очень большим, Юра и Марина сели бок о бок. Пока Анна оправдывалась, что никак поминать по-особенному они не собирались, хотели посидеть вдвоем, но услышав своих бывших соседей, не могла их не позвать, в это время Михаил каждому налил и поднял свой бокал. Вместо тоста он обратился к тому, кого за этим столом не было:

– Никогда бы не подумал, Алеша, что буду сидеть на твоих поминках. Когда все завертелось, когда я со «Шкалы» ушел, первый раз отправился за длинным рублем, как говорится, за бугор, то всегда про себя думал, что вот я суну свою голову туда, куда не следует, и открутят ее к чертовой матери. Жалко, что такие, – Ревницкий оглядел всех и теперь уже к ним заговорил, – как Алексей, как твой папа, Юрка, перестали быть нужными стране. Его бы на Западе с руками и …он ведь до чего башковитый был, такое мог придумать, как вспомню, как мы в КБ долго морочились, а он в курилке услышал, и потом пришел к нам с чертежом через два дня. Да, там его бы с руками и ногами, но он не хотел, уперся.

На этой-то совсем минорной ноте, почти шепоте, Ревницкий и выпил, все последовали за ним.

– Я же ему предлагал, Аня, предлагал и то, и другое, нет, он от всего отказывался. Ладно, не хотел со мной работать, но чего он в «Шкалу» ходил, зарплату ведь сколько не платили, полгода, год?

Ревницкий рассказал, как видел в последний раз Дарнова, как уговаривал его, но ничего не вышло.

Анна Дарнова закивала и сказала:

– Просто он был такой человек…

– Он был очень хороший человек! – стал возражать Ревницкий.

– Да, кончено, Алеша был хорошим, я о другом – не для этого времени.

Ревницкий побледнел, приняв этот намек на свой счет, и опустил глаза и стал закусывать, вытянул из кармана пачку, вытряхнул оттуда сигарету и поднялся из-за стола.

– Миша, кури здесь. Никуда не ходи, я открою форточку.

Если бы сквозь сизый дым, который закружился вокруг его головы, словно бинтуя ее, Ревницкий не обратился к Юре, то, может быть, все и прошло заурядно:

– Ты, Юра, никогда не стесняйся, если тебе что-то нужно, то обращайся, слышишь меня?

Юра, затиснутый к стене не столько Мариной, сколько, казалось, своим желанием отсесть от нее и ото всех, вообще уйти отсюда, чтобы ему разрешили из-за тесноты не присутствовать здесь, коротко огрызнулся:

– Спасибо, но мне ничего не нужно.

– Ты это брось! Слышишь? Гордость свою… Ты мне не чужой, – настаивал Ревницкий.

Наверное, Юра не хотел еще раз отказываться, а попытался наобум сменить тему, но вышло, что только взвинтил градус разговора:

– А почему?

– Что – «почему»? – переспросил Ревницкий, считая, что это к нему обращается Юра.

– Почему папа не захотел сменить работу?

– Он не захотел…

– Это понятно, что не захотел, но все-таки почему? – исподлобья Юра колол своим взглядом Ревницкого.

– Один Господь Бог это знает.

– Это точно! Мы не в силах… – подхватила Анна Дарнова.

Ревницкий, казалось, поставил точку таким заявлением, но на Юру это не подействовало:

– Вы так рассказываете, как будто все было так очевидно, а папа, что же, не понимал этого? Он, что же, по-вашему, был дураком? – Голос его дрожал, в нем так чувствовалась боль, еще свежие переживания, бессилие и отчаяние из-за смерти отца. – Папа при жизни не оставлял ни одного непонятного дела на середине, не доделанного, ни одной неясности, пока не разберется. И меня так учил. А вот он умер, и все стало так очевидно, что он глупо поступал, когда ходил на работу, словно и стремился, чтобы ему плохо было и умереть! А может быть, он не хотел стать такими, как вы?

Воцарилась полная тишина. Ревницкий машинально водил языком во рту по зубам, щеке, подыскивая слова, которые нужно сказать в ответ, заодно и собирая крошки, не проглоченной еды, затем кашлянул, и только тогда замедление времени прекратилось, минуты понеслись вскачь.

Ревницкий поднес горлышко бутылки к бокалу Юры, но тот закрыл его ладонью:

– Нет, я не хочу пить! И вы не забывайте, что за рулем, – в металле, появившемся в интонации, было еще больше беззащитности и с трудом сдерживаемых слез.

– Юра! Юра немедленно извинись, слышишь? – выкрикнула Анна Дарнова.

Совершенно несвоевременно, как бы не замечая возникшее напряжение, всех перебивая, затараторила Марина глуповатым голосом:

– Я вот никогда не забуду, как пришла к вам, чтобы мне Алексей Яковлевич объяснил геометрию. Моего папочки, значит, никогда не было, я вот и постучала, и Алексей Яковлевич мне уже на пороге стал объяснять, пока мы дошли до стола, где ты, Юра, занимался, я уже во всем разобралась.

Юра отжался от стены и соприкоснулся локтем с Мариной как бы в благодарность за ее слова, которые хоть внушили ему гордость, но ничего исправить уже не могли. Ревницкий все еще никак не мог понять, почему его вроде бы толковые и обстоятельные слова не удовлетворили Юру, что он еще желает услышать. Юра же, казалось, вовсе и не боялся показать свои заплаканные глаза, но вот боялись в них посмотреть остальные, потому его никто и не решился останавливать, когда он встал, быстро оделся и убежал.

После ухода Юры они с Мариной посидели совсем немного, опорожнили уже налитые бокалы и засобирались, Анна даже и не пыталась их остановить, но просто так уйти Ревницкий не мог. Он корил себя и жалел, что так и не отважился поговорить с Юрой раньше. Ведь в этот день, как оказалось, произносить какие-либо слова объяснений и утешений было уже поздно. Горе, переживания, подобно течению, отнесло Юру в сторону, прибило к скалам одиночества, ненависти и мизантропии. Вот если бы еще тогда ночью на мосту Ревницкий дал бы высказаться парню, страдавшему и мучившемуся от травмы, от выдирания куска из его жизни, из него самого, то, может быть, эта тоска не приняла бы такую форму, рана не зажила бы так уродливо. Ничего лучшего, чем попытаться снова Ревницкий не мог придумать, поэтому, перебирая поводы еще раз встретиться, воспользовался случаем и пригласил отпраздновать совместно Новый год. Анна Дарнова как-то неуверенно согласилась, мол, посмотрим, но Михаил несколько раз, уже прощаясь на пороге, настоял и ей ничего не оставалось, как твердо пообещать 31 декабря быть у них в новом доме.

– Заодно и дом посмотрите, оцените! – было последнее, что он сказал ей.

XX

Дни, отделявшие поездку на квартиру и последний день года, пролетели быстро. Ревницкий полагал, что ему хватит все заново обдумать и вооружится аргументами, доводами для нового разговора с пареньком. Но вот уже наступило утро 31 декабря с его предновогодней суетой, а он побаивается вроде бы простых вопросов, которые, начни он излагать свою точку зрения, тут же последуют от Юры, все эти его «почему?» да «зачем?», и картечью скосят наступательные отряды его слов. «Почему» – это удивительное словечко, ведь его можно задать после самого обстоятельного объяснения снова и снова, всегда даже после вроде бы исчерпывающего ответа можно найти лазейку для нового «почему». Но все же Михаил Ревницкий, хоть и предчувствуя свое поражение, готовился, задумчиво сидел в гостиной, подбирая слова, с которых начнет, попытается снова поговорить с Юрой, который должен был нагрянуть с мамой вот-вот. Ревницкому не мешало, что дом ходил ходуном от беготни в ожидании гостей, он не слышал, когда к нему обратились, пока не ткнули в плечо. Он повернулся, чтобы переспросить, крикнуть вдогонку, но дочери и след простыл. Она хоть на секунду останавливается, когда говорит с ним? Что она сказала? Только что на ступеньках мелькнула, а теперь на миг перевалилась через перила, и показалось ее перевернутое лицо с потянувшимися вниз рожками, а потом закинутыми назад и снова ставшими косичками, заплетенными сегодня женой.

– Я попросила, плиз, давайте вы при них постараетесь чуть лучше, чем для меня, изображать, что вы все еще счастливая семья!

Слова доносятся, словно шум реактивного двигателя, гонящийся за сверхзвуковым самолетом, но настигающий только зрителя-остолопа, задравшего голову внизу.

– К тому же, мы так давно не отмечали нормально Новый год, может, сегодня при чужих, на показуху выйдет?

Вот что она еще сказала. Ревницкий ставит на подлокотник кресла чашку и оглядывается: была ли рядом жена, когда дочка сказала, или нужно теперь пойти и договориться о границах дозволенного, когда будут играть эти пару часов в супружескую пару не разлей вода: можно ли приобнимать ее, слегка разок в щеку чмокнуть, или будет достаточно и того, что соприкоснутся руками и будут улыбаться. Снова он не решается ее окликнуть, хоть они и поговорили так мило наутро после приезда Марины, но после того опять наступили заморозки.