Цилиндр без кролика

Ему будет, что сказать Юрке, будет. Как встретит, так все и расскажет, поддержит его, скажет, дай пять, я с тобой солидарен. Время шло, но Ревницкий так и не поговорил с сыном друга, ему постоянно было не досуг, не доходили руки, он то куда-то спешил, завидев того, то вовсе не видел его, а потом опять уезжал, и никак не мог обстоятельно по-мужски ответить парню на его вопрос «Зачем?». Оборвавшаяся жизнь близкого друга, соседа, которая пронеслась перед глазами, заставила Ревницкого по еще одному поводу крепко задуматься и сделать выводы. Что он сейчас? Ничто. Не ровен час и сам так же канет, может быть, и хоронить будет нечего, не узнают, где он и что с ним. Так ничего и не оставит после себя, все ведь они проедают, в трубу вылетает все. И он задумал это кардинально исправить, стал работать гораздо больше, не отказываясь от предложений, пахал без отдыха и продыха. У него появилась цель. Потерпеть, чтобы достичь ее, и ему, и Елене с Мариной надо было чуть-чуть потерпеть, но все пошло наперекосяк и засбоило.

Ради большого задуманного им дела он принялся откладывать, и однажды, так уж вышло, оставил Елене денег чуть меньше, чем обычно, подперев, как и повелось, их сверху чем-то. В итоге это к таким последствиям привело, что мама не горюй.

Проснувшись на следующий день, он обнаружил рядом с собой записку, уезжаю, мол, присмотри за дочкой, суп и каша в холодильнике, следи, чтобы хорошо питалась, не одним чаем с конфетами и т.д. и т.п. Куда, зачем – ни полслова. Он прокуковал пару дней с дочкой, теряясь в догадках, нетерпеливо ожидая обстоятельных объяснений по возвращению. Ходил из угла в угол, посматривая на нетронутые деньги – не взяла, потому что намекает, что мало? Ну что же, он все усек, добавил. Вернулась она, когда его не было дома, как раз вышел ноги размять. Зашел, глянул. Они обнимались с дочкой, наговориться не могли. Пока то да се, решил не мешать, оставить их воркующих, соскучившихся, но уходя, успел заметить, что стол чем только не завален, а еще много новенькой одежды для Марины. На него жена даже не посмотрела. Но отошла, видно, ведь взяла деньги и скупилась, смекнул он, дожидаясь своей очереди. Должна же жена и ему время уделить, приласкать, после отсутствия. Только зайдя через час, он увидел, что деньги его так ведь и лежат на прежнем месте, значит, куплено все не на его заработок. Елена зашла на кухню, оторвавшись на секунду от дочки, и безразлично уведомила. Она отныне часто будет уезжать, так что ему придется подменять ее дома, с Мариночкой быть. А как же перегоны, его работа, они ведь на это живут и куда ты собственно намылилась… Что ж придется как-то договариваться, согласовывать их командировочки.

Михаил с трудом промолчал, закипая. Много чести расспрашивать. Сама не выдержит, все подробно выложит, не в ее это правилах скрывать, не похвастаться, где была и что видела. Но Елена долго не заводила об этом речь. Михаилу пришлось самому разузнать, чем же стала промышлять его жена. Поговорили только, когда столковались, кто, когда и насколько уезжает, и снова между ними невидимая стена, от которой прохладцей повевало. Набирала день ото дня обороты игра в молчанку между ними, а вскоре превращаться стала в тихую войну в семье. Такие тихие внутрисемейные войны, как он подозревал, во многих квартирах сменили холодную войну между странами.

X

Стопку своих денег, аккуратно сложенную, он забрал. Елена больше в них не нуждалась. Его отлучки стали не такими частыми, но поскольку давать ей на пропитание необходимости теперь не было, то дело, им замышленное, лелеянное, не стопорилось, а споро продвигалось сначала, но потом резко замерло.

Вышло так, что вскоре Михаил Ревницкий стал не меньше зарабатывать, а вообще перестал гонять авто. Они с Еленой вроде бы разработали поочередность поездок, так напоминающую эстафету, но потом график вдруг сломался. Им не раз приходилось отказываться от «командировок», оставаться дома вдвоем, чтобы быть сторожами, сиделками, приставленными к больной.

За стеной слышался кашель, Михаил отрывался от окна и шел спросить, нужно ли что-нибудь. Дочка махала головой. Иногда они могли обменяться парой слов. С больным ребенком не поговоришь, не нагружать же ее и так охрипший голос, а с женой – жена будет последней, с кем он заговорит о чем-нибудь. Только Михаил выходил, Марина чихала или еще сильнее закашливалась.

Ревницкий возвращался к окну, всматривался в длинные тени, что ползли по снегу. Окно выходило на запад. После обеда начиналась дивная гонка, серые щупальца, притаившиеся под скамейками, деревьями, столбами, тянулись к дому, подползали к крыльцу подъезда, но каждый раз их опережала ночь, скрывшееся за горизонтом малиновое солнце выпускало несметное войско теней.

Он иногда подозревал, что, возможно, это заговор их обеих, дочери и жены. Было что-то театральное в разбросанной по всей квартире кожуре апельсинов и словно продырявленных без таблеток пластинках. Болеет и болеет. С кем не бывает! Да, но слишком часто, едва вернется в школу, как через день насморк, через два снова температура. И почему он должен отказываться из-за этих непрекращающихся простуд от заработка? Чем он собственно может помочь? Неужели некому подносить сироп в столовой ложке ко рту дочери? После испепеляющего взгляда жены в ответ на этот его намек началась очередная перепалка.

– Ей уже гланды предлагают удалять! – фыркнула жена, вернувшись из кухни с чашкой чая с лимоном.

– Так, может, и стоит?

– А потом что? Бронхиты пойдут, воспаление легких? Ты этого хочешь?

– Ничего я не…

– Вот-вот, тебе плевать на нее и на… на семью!

О том, что плевать на нее, Елена, споткнувшись о предлог, благоразумно промолчала, испугавшись, что он поддакнет, согласится с этим, отчего и спрятала себя в слове «семья». Ревницкий ринулся парировать нанесенный ему укол, но не успел. Очень часто, как и в этот раз, их ссоры прекращались, едва они слышали в соседней комнате обострившийся надрывный кашель Марины, переходящий в отчаянный хрип, та не могла успокоиться еще минут пять, даже после «брейка» и того, что скандалившие родители разошлись, нахмурившись, по разным углам разных комнат. Только так стычка и могла в принципе утихнуть, ведь любое его слово распаляло Елену, а он мог вспылить вообще из-за пустяка. Заикнись он о том, что деньги зарабатывает, в ответ прозвучало бы, что и она тоже. Не прав. Не прав. Не прав. Он во всем не прав и виноват, никаких правильных действий он сделать не сможет, никак.

Все, что было ему подвластно, так это ждать весны. Он ждал ее так, словно он медведь в спячке, нет иного ключа от его заточения, кроме смены поры года. Только зажурчавшие ручьи, капель с крыши его выпустят из дома. Должны же тогда закончиться простуды, ангины и грипп. Рассчитывать, что тонны ежедневно закупаемых цитрусовых восстановят иммунитет дочери, он давно перестал, только тепло, солнце могло поправить ее здоровье. Иногда его правда преследовал и страх перед весной, он украдкой спрашивал сам себя, что же будет, когда потеплеет, распустятся почки, а среди серости и сырости взорвутся яркие капли первых цветов. И что его так могло страшить, он ведь не снеговик, не ледяная скульптура? Не растает ведь он! Всего-то отправится снова в путь, за машиной, подальше от всего этого… да и от них тоже.

Первой все же удалось улизнуть из заточения, спихнув на него все обязанности по дому, Елене. Ему уже доложили, что она промышляет челночницей и добилась весьма заметных успехов в этом дельце. Она все дальше и дальше забиралась со своими тачками и безразмерными сумками. Казалось, что скоро она отправится так далеко, что, за сколько бы не продала потом товар, не отобьет поездку, но она все же уезжала каждый раз на дольше, тащила еще больше товара, а ее барсетка на поясе становилась все плотнее и толще от валюты. Она подурнела, лицо ее обветрилось, загорело в поездках, стало округляться, исчез тот овал с дрожащей улыбкой, которой она его очаровала, но все равно даже такую он ее хотел. Любовью это нельзя было назвать, от признаний, ласковых слов не осталось ничего. Его тянуло к ней, к своей второй половинке, отколовшейся от него детали, к месту трещины, чтобы сошлись все углубления и выемки, намагниченные долгим слитным бытованием в едином целом существе. Когда она вернулась, дочка была еще в школе, не проронив даже приветствия, не кивнув, они вдруг набросились друг на друга. Приветственный поцелуй моментально перешел в раздевание, они стянули друг с друга одежду, грубо навалились телами, чтобы удовлетворить потребности, снять сексуальный голод. Елена, не накрашенная, стареющая, с сединой в волосах, осипшая, была куда более активной теперь в постели, чем раньше. Они касались друг друга губами, и кожа их была соленой, потной, но от этого отсутствия романтики, утонченности еще сильнее возбуждались. Может быть, это почти животное совокупление и стало тогда последней скрепой их брака, только так они то ли выдали то, что у них нет никого на стороне, во всяком случае, постоянного, то ли так в этом плотском голоде попытались дать понять, что что-то еще чувствуют к другому, что, несмотря на все склоки и отсутствие взаимопонимания, рано еще заговаривать о разводе, не пришло еще время со всем покончить.

XI

После возвращения жены Ревницкий впервые так долго оставался дома. Елена все спрашивала, не уезжает ли он, может ли она, мол, еще раз сгонять за границу? Он пожимал плечами. После стольких его отказов ему просто перестали звонить, видно, подыскали уже замену, вот теперь он и не требовался, сам он уже несколько раз предлагал себя в качестве перегонщика, но ему отвечали, что пока «отбой». Перестала так часто болеть дочка, жена уже не планировала часто мотаться за товаром. Вечерами они сидели и ужинали на кухне в тишине. Отсутствие криков, злобного шипения, обвинений стали первыми шагами после преодоления распри. Ревницкий перешел с продавленного диванчика снова спать к жене в спальню. Сначала они лежали спина к спине, только страсть давала им право развернуться, начать шарить руками по телу другого. Это было что-то вроде допустимого объяснения, сексуальное желание не перечеркивало напряженность в семье, а было всего лишь кратким перемирием. Такое себе помешательство, что давало возможность на короткое время целовать, прижиматься друг другу. И, наверное, оставалось немного таких вот ночей до того момента, когда они не сдержались бы и снова сказали что-то друг другу во время секса, прошептали что-то, полузабытые ласковые слова. Может быть, это было бы всего лишь «повернись, подвинься, пожалуйста», но после этого были бы возможны и слова «я тебя люблю», конечно, когда-нибудь, не сразу.

Но однажды раздался ночной телефонный звонок, и их отбросило друг от друга.

– Кто это?

– Не придуривайся, тебя это, иди!

Михаил неохотно коснулся холодного пола босыми ногами и подбежал к телефонному аппарату.

– Миша, – донеслось к нему, когда он уже занес руку над дрожавшим телефоном, – не бери, не отвечай, прошу тебя!

– Да я только спрошу, кто это и что нужно. Вдруг что-то случилось?

– Пожалуйста…– взмолилась жена из темноты, но поняв, что трубка уже у его уха, замолчала.