Цилиндр без кролика

– Понимаю, понимаю, но все же интересно, не мог удержаться.

Новый знакомый тут же на месте перечеркнул первое неблагоприятное о себе впечатление и сразу же понравился Михаилу, когда выдал, почесав затылок:

– Ну и как – сильно бабахнет в случае чего?

– Еще бы! А как же! – засмеялся Ревницкий.

Только когда они раззнакомились, стали часто захаживать друг к другу в гости, чему способствовало и то, что они стали соседями, Ревницкий понял, что Дарнов не был по характеру таким уж улыбчивым простачком, а просто так беззастенчиво и сильно любил свою работу, отдавался ей полностью и не очень-то обращал внимания на кривые взгляды.

Через несколько недель, которые Дарновы провели в общежитии, им выделили квартиру в такой близости от Ревницких, что это сперва, конечно же, показалось невероятным совпадением, но в то же время не стоит забывать, что служебного жилья было столь мало, всего с полдесятка двухэтажных «хрущёвок», выстроившихся в ряд на единственной улице, что, даже если бы и освободилась другая квартира, то Дарновы оказались бы не столь далеко от Ревницких, например, в соседнем доме, всего в двадцати метрах.

Когда Ревницкие помогали Дарновым с переездом, то жены, Анна и Елена, очень быстро нашли общий языки и сдружились, но не столько быстро, как дети, Марина, дочка Михаила Ревницкого, и Юра, сын Алексея Дарнова, тем одной минуты хватило, чтобы начать хвастаться друг перед другом своими игрушками, а потом носиться по двору, как угорелым, пока родители выгружали вещи из грузовичка и заносили на второй этаж.

Уже тогда ставить на стол было нечего, и из-за разреженности блюд на столе так явственно бросались в глаза даже самые маленькие застарелые пятна на скатерти, но невидимая рука плановой экономики подвигала яства к краю так медленно, месяц за месяцем, прежде чем убирала окончательно, сначала продукты пропадали медленно с полок, становились «быстро разбираемыми», потом дефицитом и продавались только из-под полы, а потом исключительно импортными, что с этим смиренно свыкались. Через много лет ничего не значащие в тот момент полуголодные посиделки станут вспоминаться с ностальгией об ушедших навсегда самых счастливых временах. За столом было шумно и весело, друг друга перебивали, смеялись, пели песни, расспрашивали новоселов.

Особенно все было интересно Елене:

– Миша мне сказал, что вы в КБ у нас будете работать? А, правда, что вас к нам из «почтового ящика» перевели? Аня, а вы по специальности медик, не так ли? – попросив, несмотря на возражения Михаила, вытянуть еще одну бутылку из серванта, она накинулась на них и вовсе с двойным усердием: – Как вам первый месяц в «Шкале»? Что скажите про наш Двухозерск, неплохой городок, не правда ли? А я вот еще что у вас не спросила…

Под конец скромного застолья в честь новоселья, когда детей уже услали спать, новый сосед вдруг открылся с неожиданной стороны и внезапно, ничуть не стесняясь, что знает Михаила и Елену Ревницких без году неделя, стал рассказывать анекдоты, которые большинство и среди своего проверенного круга друзей, если бы и решились, то только полушепотом и на ухо травить, хоть и времена, казалось, давно уже наступили не людоедские.

IV

Раскованность и непринужденность Дарнова бросались в глаза, окружающие принимали его поведение за неординарное, даже вызывающее, а он был всего лишь естественным и непринужденным, был самим собой во всем и всегда. Ревницкий поражался, как его новый друг и коллега неустанно всем интересовался, был таким активным и, самое важное, свободным тогда, когда свободы как бы и не существовало, когда все было регламентировано и подчинено плотно сдвинутым рядам с красными значками на лацканах, взгромоздившихся на миниатюрную пирамиду с саркофагом внутри, а над ними развевалось на флагштоке знамя, так напоминающее льющуюся в голубые небеса кровь.

У Ревницкого всегда был страх перед начальством, он избегал идти напролом, спорить, доказывать свою точку зрения. Он не очень-то, а вернее совершенно не верил в руководящую роль партии и в действенность, незыблемость идеологии, во всю эту «от всех по способности и всем по потребностям», он в течение жизни просто поднаторел умело встраиваться в строй, говорить то, что хотят услышать и такими словами, которые были в обиходе.

А вот Дарнов, даже невзирая на возможный выговор, окрик, не отводил глаз во время доклада, отчаянно сопротивлялся бумагомаранию, предписаниям, так часто ставил в тупик своими непосредственными почти детскими вопросами: «Почему? Зачем это нужно?» – а затем ждал логичного объяснения от руководителей, не принимая никогда завуалированные ответы и настоятельные советы не соваться.

Ревницкому и в голову не могло прийти, что для Дарнова все эти лучащиеся портреты бородачей в профиль, висевшие на всех стенах, пухлые тома с их биографиями-житиями, с учением по диалектическому материализму, распиханные по всем полкам, были взаправду, живым ориентиром, или и вовсе истиной в последней инстанции. А ведь, похоже, так и было, и Дарнов был членом партии не из-за карьерных соображений, отнюдь, а сделал это как взвешенный и ответственный шаг.

Неужели Дарнову нравилось жить так, как они жили? Когда страна была комом из людей, слипшихся, как подтаявший снег, и этот ком катался по громадному красному стенду, наклоняющемуся то в одну, то в другую сторону, а границы этого игрового поля терялись вдали, настолько оно было обширно, подобно материку, материку красного цвета. Этой просторностью нельзя было воспользоваться, чтобы убежать и спрятаться, едва ты отдалялся, как ком катился на тебя, сметал, откидывал, а потом всасывал в себя. Если ты посмел оттолкнуть ближних, создать для себя некий пузырь вольготности и свободы, то подвергал опасности всю конструкцию, ведь в ней будет слабина, неплотность. Не отстраняйся, а прижимайся, поддавливай! Как шептались, едва раздвигая притиснутые челюсти, те, кто был внутри, ближе к ядру: ком из людей – это такая игра на время, требуется как можно дольше так кататься, не распадаться, биться о преграды и расширять пределы игрового поля. Но вот зачем? Неужели потом все люди смогут разжать руки и отлепиться? Вряд ли, тогда, скорее всего, уже все человечество и еще сильнее сольется в одно целое. Но всему этому не суждено было воплотиться, люди просто сгнили бы заживо под свинцовыми тучами, что нависали и не двигались над красным материком, если бы новая жизнь в новом мире с новыми людьми не вступила в свои права. Наступила внезапно, всеохватно.

Еще только что всё было отсталым, устарелым, закоснелым, но едва наметилась трещина в картине мира, как сквозь нее хлынули новые времена, новая реальность, новые предметы; и новизна залила все вокруг. Старое исчезало, даже не уступая место надвигающемуся новому, а заранее, в предчувствии сменщика пропадало. Не обходилось без связанных с этим и некоторых эксцессов, так прилавки магазинов начисто опустели, а импортные продукты еще не успели не то чтобы довезти, а даже отгрузить с заокеанских складов и привезти кораблями-сухогрузами в порты. Но без подобных крайностей и переборов вряд ли могло обойтись при стремительном темпе перемен. Привыкнуть к такому тяжело, невозможно, но в то же время теперь становилась очевидна одна простая истина, которую Ревницкий начал внезапно понимать, что все вокруг неизменно и одинаково не должно было быть, что перемены – это неотъемлемая часть времени.

Стал расползаться красный материк на отдельные национальные тектонические плиты, между плитами прочерчивались границы, на стыках крошились не только промышленные цепочки, но и человеческие связи, даже если не проходили они поверх тех кромок. Оказалось, что такие важные и нужные люди, как военные, инженеры и ученые, вдруг перестали быть необходимыми, на них больше не взваливали ответственность за судьбу страны, даже более того совсем не рассчитывали, с них не требовали более отчета и предоставили самим себе. Невиданная и не представляемая еще до недавнего вещь.

Сначала все вылилось в заброшенность и разобщенность, которые распространялись даже на личную жизнь. Лучшие друзья переставали ходить в гости, чтобы не стеснять друг друга, не заставлять оправдываться, что в доме нечего и приготовить на ужин. Многие становились заброшенными и оставленными, одинокими, нелюдимыми, вне кампаний, замыкались, не общались и одичали, но в то же время некоторые, вырвавшись из тисков былых стандартов, стали стремительно изменяться и обновляться.

Хоть Ревницкий, как и большинство, был сбит сперва с толку, смущен, но все же несколько даже обрадовался. Он физически ощутил, что все происходящее значит: отныне он может перестать сутулиться. Да, он вдруг стал лишним, да, на него махнули рукой, но и в то же время оставили в покое, выдали вольную грамоту, а уж как распорядиться вольницей зависело от него самого, впервые от каждого его следующего шага. Всякий сам теперь кузнец своего счастья, как и несчастья тоже. Хватит горбиться и быть незаметным, пора расправлять плечи.

Кто как ни Дарнов со своими всегдашними инициативой, смекалкой должен был добиться успеха в новое время, зарница которого так четко показалась на горизонте, но он оказался среди отставших, плетущихся сзади. Он стал таким чинным, выдержанным, строгим педантом, делавшим все как надо, по правилам, как следует, хотя и не требовалось уже «как надо». Алексей намеренно перестал обходить смешные писульки, хотя еще недавно игнорировал их во благо общего дела, а теперь требовал соблюдать график работы, не отпрашиваться и не опаздывать, стал вдруг хуже тех бюрократов на предприятии, которых недавно высмеивал. Ревницкий заметил, насколько разительная и резкая произошла перемена с другом, и не мог этого понять.