Цирк Умберто

Кем был Кранц, когда Петер, помогая отцу и деду, уже управлял большим цирком со зверинцем? Простым наездником на манеже старого Брилофа, величавшего свое заведение «Королевское прусское общество верховой езды. Генеральная концессия». А кем был Кранц, когда Петер Бервиц стал полновластным хозяином цирка Умберто? Директором ничтожного балагана с десятью лошадьми и труппой из восьми человек, включая самого Кранца с семьей. Правда, это был прирожденный циркач, сын канатоходца, сам отличный канатоходец. Кранц обучался верховой езде у знаменитого светлой памяти Петра Маги, долгое время был первым вольтижером у Брилофа, ездил стоя на пущенной карьером четверке лошадей, работал на канате, поднимал гири, крутил сальто со спины неоседланной лошади и с подкидной доски через восемь лошадей. Но когда после смерти Брилофа он стал вести дело самостоятельно, выступая со своим белоснежным Солиманом, на весь цирк у него была лишь одна униформа, и артистам приходилось по очереди надевать ее, чтобы показаться на глаза публике. О подобном заведении Бервиц имел все основания говорить с улыбкой, но, возвратившись после трехлетнего пребывания за границей, он к удивлению своему обнаружил, что Кранц за это время сделал поразительные успехи. Обосновавшись в Берлине, Кранц бросил вызов крупнейшим французским циркам, для которых Берлин был золотым дном. Цирки типа Кюзан и Лейяр или Дежан считались первоклассными заведениями, славились роскошью, традициями, известными мастерами, изумительными лошадьми. Там работали с безукоризненным совершенством и безошибочным вкусом. И вот этот упрямец, этот твердолобый рейтар, который однажды замахнулся на возразившего ему служителя тяжелым дышлом, словно тростинкой, эта бестия задалась целью лишить французов расположения двора и знати, перещеголять их, нанести им поражение! Это было явное безумие, но факт остается фактом: Кранц и в самом деле завладел Берлином, выжил французов, занял их место, стал процветать, набираться сил и отваги и с годами сделался серьезным конкурентом Бервица. Он ничего не боялся, ни перед чем не останавливался, перехватывал у Бервица под носом лучших жокеев и других артистов. Совсем недавно он лишил его Леотара, знаменитого «летающего» француза, по которому парижане пять лет сходили с ума и носили все а-ля Леотар: галстуки, шляпы, туфли, трости. И все из-за того, что Леотар ежедневно пролетал между раскачивавшимися трапециями неслыханное, невиданное расстояние в двадцать семь футов — настоящий смертельный прыжок под куполом цирка, без предохранительной сетки. Теперь, когда Леотар служил у Кранца, Петер презрительно выражал свое недоумение: что находят люди в этом жалком карлике? У него и фигуры-то никакой — сплошные желваки мускулов. Леотар сам признает, что лучше всего чувствует себя наверху, на трапеции, потому что там он не кажется себе таким невзрачным, как внизу, на земле.

Вот за этим-то Кранцем Петеру Бервицу и приходилось теперь все время присматривать. В Берлине Кранц тоже арендовал постоянное помещение, восемь лет назад оно сгорело, но было отстроено заново и стало более современным, удобным и комфортабельным, нежели старое деревянное здание в Гамбурге. Незадолго до отъезда на гастроли господин Гаудеамус секретно информировал Петера о намерении Кранца купить берлинский цирк. Бервиц тут же подумал о том, что следует быть настороже и в Гамбурге: иногда летом Кранц приезжал туда и мог лишить цирк Умберто его зимней резиденции.

Вот почему уже перед самым отъездом Бервиц поручил господину Гагенбеку-младшему попытаться приобрести для него старый гамбургский цирк и, если попытка увенчается успехом, привести здание в надлежащий вид, чтобы можно было давать представления и по вечерам, как в Берлине.

Бервиц пристально следил за деятельностью Кранца, используя для этого различные средства. Главным источником его информации был господин Гаудеамус, который по распоряжению шефа заезжал зимой на несколько дней в Берлин, чтобы блеснуть за кулисами цирка на Фридрихштрассе в качестве ротмистра и барона и заодно выведать тайны цирка у болтливых наездниц, а то и у самого Кранца, преклонявшегося перед аристократией и готового ради расположения барона перепрыгнуть через собственный шамберьер.

От господина Гаудеамуса Бервиц узнал, что Кранц выискивает всевозможных уродцев, используя их как приманку, и в настоящее время ведет переговоры с сестрою одной из своих вольтижировщиц, Хулией Пастрана, мексиканской певицей, щеки которой, по слухам, покрывала густая черная щетина. Говорили также, что у нее четыре ряда зубов и что старинные мексиканские песни она поет низким альтом. Вести о ней пришли из Испании, где Хулия выступала наряду с другими ярмарочными монстрами и где в нее влюбился некий Йорик, кордильерский леший, страшенный верзила с торчащими клыками, синим лицом и красно-желтой бородой. Йорик боролся в клетке с тремя медведями сразу, но, будучи отвергнут возлюбленной, пал духом, и один из медведей отхватил ему ногу. Так писали газеты, и Кранц, прочитав об этом, тотчас приказал своей наезднице послать бородатой мексиканке письмо.

Это и послужило главной причиной, побудившей Петера Бервица включить в свою программу лилипутов. Впрочем, едва они приехали, как он стал раскаиваться в своей затее.

— Ну какие это цирковые артисты! — сокрушался он за семейным обедом. — Всем они недовольны, на все жалуются — будто мне только и дела, что проверять, получил ли писклявый господин Миттельгофер ковер для своего номера и не высока ли кровать для его дражайшей половины. Черт меня дернул пригласить их.

— Все это серьезнее, чем ты думаешь, — отозвалась Агнесса. — Ты ведь знал, что лилипуты нам не подходят. О каком стиле может идти речь, если наряду с прекрасными созданиями и настоящими мастерами на манеж выпускают двух обиженных богом человечков.

— Это я сразу понял, как только увидел их.

— Еще бы! Они что мушиные следы на картине. Мы заинтересованы в красивых, сильных, молодых, а ты вдруг ангажируешь две карикатуры на людей, двух бедняг с фигурами неуклюжих детей, брюзгливых как злобные старцы. И ты бы не сделал этого, если бы руководствовался собственным вкусом. Но тебе не дают покоя лавры господина Кранца!

— Позволь, у Кранца никаких лилипутов нет.

Нет, так будут! У Кранца будет все, что пахнет деньгами. Скажи, разве Вольшлегер взял бы в свой цирк уродцев?

— Не говори мне о Вольшлегере: Вольшлегер разорился.

— Да, но окруженный почетом и славой. Все его программы — все до единой — были выдержаны в определенном стиле. Когда мы с Анной-Марией ехали тогда к вам в Антверпен, сам граф д'Асансон сказал нам дорогой: «Mes ch`eres, се que vous verrez, c’est un cirque qui a du style» [77] . Запомни: цирк, у которого есть свой стиль. И еще он сказал нам: все, что выдержано в определенном стиле, достойно уважения и восхищения благородного человека. Мир теперь меняется на глазах, нам читают проповеди о прогрессе и революции. Но ни прогресс, ни революция не принесут нам ничего ценного, если их завоевания будут лишены стиля. Человечество без стиля — это скопище, свалка индивидуальностей. Только форма, только стиль создают красоту жизни. Вот что сказал нам граф д'Асансон, а господин камергер был человек незаурядный.

77

Мои дорогие, вы увидите цирк, у которого есть свой стиль (франц.).

— Еще бы, граф есть граф, персона…

— Не то ты говоришь, Петер. Разумеется, и граф может быть нулем. Человек же искусства становится выдающейся личностью, только оставаясь самим собой, не оглядываясь на других. В случае с лилипутами ты поддался влиянию Кранца, и я все ждала, когда ты сам осознаешь это. Пойми, как только ты начнешь подражать ему — не видать тебе первенства, волей-неволей придется отступить. А я бы хотела, чтобы вы померились силами. Может быть, Кранц окажется более оборотистым коммерсантом, загребет миллионы, а мы пойдем по миру. Что ж… Зато мы делаем свое дело честно и ничем его не запятнаем. Кранц — большой человек, сильный, недооценивать его нельзя. Но пусть он сколько угодно именует свое заведение «институтом», ты все же лучше его знаешь, что такое настоящий цирк.

— Ты полагаешь, Кранц в чем-то ошибается?

— Так же, как и ты. Кто не ошибается! Только делать свои ошибки — это одно, а повторять чужие совсем другое. Ведь двухголового теленка ты бы не выпустил на манеж?! Сказал бы, что это для балагана, а не для цирка Умберто. История с карликами — пустяк, при первой же возможности расторгнешь контракт, и дело с концом. Но умоляю: впредь не плетись за Кранцем.

Петер Бервиц понимал, что Агнесса права, и, желая закончить неприятный разговор, спросил без видимой связи:

— А как твои львята? Я еще не видел их сегодня.

— Живут не тужат. Вашку мог бы уже показывать их — им по месяцу.

— Ах да. Верно, верно, хорошо, что ты мне напомнила. Надо узнать, как там у него дела с ездой. Пожалуй, Вашку мог бы уже заменить карликов.

С этими словами он вытянул левую руку так, что показалась белоснежная манжета.

— И вот еще что, Агнесса: никогда не отдавай в стирку мои манжеты, пока я не спишу с них свои пометки.

V

Бервиц направился на конюшню и, войдя туда, подозвал Ганса.

— Как Вашку? Учится ездить?

— Господин директор, Вашку нам изменил. К комедиантам переметнулся, прости господи!

— Что?

— К комедиантам, господин директор; я вынужден вам на него пожаловаться. Привязался к этому африканцу, который собственных детей ногами в воздух подкидывает! Вместо того чтобы терпеливо ездить, пошел к нему в учение и позволяет гнуть себя по-всякому.

— О-о! — Бервиц покачал головой. — Вашку взялся за дело серьезнее, чем я думал. Это отец отдал его к Ахмеду?