Цветы корицы, аромат сливы

– Они получили бесполезную копию.

– Неужели и Аоки не смог отличить?..

– Кто это – Аоки?.. Никто не смог отличить, никто. У твоего дедушки было необыкновенно много времени, чтобы сделать копию. Он делал ее еще с тридцать первого года.

– С восемнадцатого сентября.

– Как ты догадался?

– Нетрудно догадаться. Но демонстрацию он проводил на настоящем театре теней?

– Нет, на копии. На настоящем театре теней в тот день тоже посиживала я. На всякий случай.

– Но почему тогда… все сбылось? Как он это сделал?

– Ах, я не знаю! Он же мужчина, ему и думать о таких вещах. Как-то устроил всё. Провести демонстрацию на настоящем театре было невозможно – представь, сразу после постановки ему сковали руки, а что сделаешь со скованными руками? Но Сяо-яо и это предвидел. Поделом им. Ах, нет! Несказанно жаль, что так получилось с гоподином Цинму.

Теперь понятно, почему японцы не победили в войне. Их театр был бесполезен с военной точки зрения. Приятно подумать, какие политические пьесы они разыгрывали на его сцене, не понимая, почему ничего не срабатывает.

– Но в Россию дедушка бежал отчего – из-за гнева односельчан? Ведь люди обозлились, наверное. Все считали его предателем – как тут вынесешь…

– Нет, что ты. Подумаешь, косые взгляды соседей! В Россию он бежал, конечно же, от господина Чжунвэя. Ведь тот мог вернуться. По всем расчетам он должен был скоро вернуться, вместе с большой армией.

– Кто это?

– Это полубезумный цзюйжэнь со скелетом за пазухой. Оторвал лапу у какого-то бедного животного, живодер. Говорил по-китайски, даже шутил, знаешь, по-китайски, но всё так страшновато…

– Доктор Накао! А, верно, он пишется

Чжунвэй?

– Вот господин Цинму – тот, хоть и не говорил бегло по-китайски, а все же, знаешь, было видно, что это человек, который и ступить, и молвить умеет кстати. И какова же выходит награда с небес человеку хороших достоинств?.. Эй, послушай! А ты что же – думал, что твой дедушка отдал им настоящий театр? А, Хок Лай? А он ведь спасал его. Он бежал в Россию с настоящим театром!

«Я знаю, я нашел здесь кусочек этого театра», – хотел сказать Сюэли, но решил, что это может слишком сильно взволновать бабушку. Если дедушка пытался сберечь театр и все время был рядом с ним, то найти обломок от театра – не очень-то хороший знак, невольно начнешь думать, легкой ли смертью умер Ли Сяо-яо, если…

– Нет, не думал. Когда я понял, что очень похож на своего почтенного дедушку, дальше уже я только вертел это в голове так и сяк, прикидывал, как бы я их обманул. Потому что я бы обманул. Бабушка, скажи, а что это за дети, старики, младенцы – что там за люди были у вас в доме, когда пришли японцы? Откуда они взялись? В дневниках у Итимуры описана какая-то девочка лет трех, полный дом домочадцев… Но вы же с дедушкой в то время жили только вдвоем?

– Ну что же ты недогадлив так! Конечно, нас было двое, но Сяо-яо предвидел приход японцев и сказал, что лучше всего, если во время их визита в доме будет как можно больше народу – и лучше отощавшего, больного, заразного, самого жалкого вида… Ведь если нам не избежать контакта с японцами, отчего бы не сделать так, чтобы они сами побрезговали постоем в нашей лачуге? Да и Сяо-яо полезно было выглядеть главой большой и злополучной семьи. Я немного похлопотала. Частью нам помогли соседи…

Тут Сюэли наконец сообразил, что фамилия Аоки записывается иероглифами

«синий» и «дерево» и на китайский манер читается Цинму.

На занятиях по русскому языку обсуждали и пересказывали рассказ Куприна «Слон».

К'aждый день к ней прих'oдит д'oктор Михаил Петр'oвич, кот'oрого он'a зн'aет уж'e давн'o-давн'o. Иногд'a он прив'oдит с соб'oй ещё двух доктор'oв, незнак'oмых. Они д'oлго см'oтрят Н'aдю и говорят между соб'oю на непонятном язык'e.

– Загадка: на каком языке они говорили? – спрашивает преподавательница. – Россия, конец девятнадцатого – начало двадцатого века. На каком языке…?

– М-м… Ну, просто на медицинском языке, – предположила Шао Минцзюань. – То есть по-русски, но… много трудных терминов…

– Возможно. Но если это действительно другой язык, то какой?

– По-английски, – брякнул Лю Цзянь.

– Точно нет.

– Немецкий, – сказал Сюэли.

– Это не глупое предположение. Немецкий был в то время чем-то вроде языка естественных наук. Но думаю все же, что это не он.

«Неужели по-древнегречески?» – вяло подумал Сюэли. Преподавательница вечно подлавливала их на очень простых и очевидных для русских вещах, которые, однако, часто выглядели совершенно головоломно для его соотечественников. Очень тяжело, например, было из полного имени человека извлекать информацию о том, как звали его отца, – русские делали это мгновенно, не задумываясь. При чтении текста про Дашкову, разумеется, китайским студентам казалось, что Екатерина Дашкова и Екатерина Вторая – сестры, из-за сходства имен, трудно было также противостоять ощущению, что Гоголь жил в XII веке. Преподаватели застывали с открытым ртом при некоторых простых вопросах, например, «А когда было христианство?» или «Пушкин – это имя или фамилия?» – видимо, сама формулировка вопроса как-то выдавала, какая беда царит у учеников в головах. Однажды кто-то из группы высказал осторожное сомнение в том, что Ломоносов поступил благоразумно, когда, создавая русский литературный язык, изобрел противопоставление совершенного и несовершенного вида для системы глагола. У преподавательницы аж краска сошла с лица. В попытках понять, на чем основана игра слов в названии «Анна на шее», Сюэли провел полгода, причем объяснения преподавателей не помогали. В них неизбежно возникал святой Владимир и еще какие-то люди, связь которых с вопросом затем не удавалось установить. Однажды, рассказывая биографию Ломоносова, Сюэли закончил словами: «Я не знаю, что сделал Ломоносов в области стихосложения, но я знаю, что он сделал в кристаллографии, и преклоняюсь». По выражению лица преподавателя он с изумлением понял, что она как раз не знает, что Ломоносов сделал в области кристаллографии. Некоторое время они смотрели друг на друга молча.

– Здр'aвствуйте, Т'oмми, – говорит д'eвочка. – Как вы пожив'aете? Вы хорош'o сп'aли эту ночь?

Слон так'oй больш'oй, что он'a не реш'aется говорить ем'y «ты».

– Понятно, почему это смешно? – спросила тем временем преподаватель.

– Нет. Непонятно, – с искреннием изумлением отвечал Чжэн Цин.

– В Китае маленькая девочка и должна говорить слону

nin, то есть «вы», потому что он, может быть, старше нее, – объяснила Минцзюань.

– Ну ты посмотри, какое расхождение! – восклицает преподаватель, даже обрадовавшись чему-то. – Ладно. Хорошо. А вот это: «Мама слышит этот крик и радостно крестится у себя в спальне». «Крестится»,

, – понятно, какой смысл вкладывается в этот жест?

– Вот этот, – сказал Сюэли. Он сложил ладони перед грудью и медленно поднял их до уровня лба, одновременно поднимая взгляд. – Китайский перевод. Ну, или можно воскурить благовония, – добавил он. – Но это время.

– А если нет благовоний?

– Можно взять в руку горсть земли и просыпать ее через кулак, вот так, – Сюэли показал, как. – Это полностью аналогично возжиганию благовоний.

– Горсть земли в наше время, пожалуй, еще реже бывает под рукой, чем даже благовония, – заметила преподаватель.

– В Древнем Китае почва обычно чаще всего была… под ногами, – пояснил Сюэли.

Позднее, пересказывая Куприна, Сюэли изложил все, добросовестно придерживаясь текста, упомянул о том, что после знакомства со слоном Надя пошла на поправку, и заключил: