Цветы зла

ЖАЛОБЫ НОВОГО ИКАРА

Те, кто продажных дев любили, Счастливы, сыты и вольны. А я — я обнял только сны И руки опустил бессильно. Горит на дне моих ночей Огонь светил, мечтой зажженных, Но жив в зеницах опаленных Лишь призрак солнечных лучей. Напрасно я хотел простора Найти средину и предел; Взмах крыльев смелых ослабел В сверканьи огненного взора. Я страстью к Красоте сожжен, Но не позволит мне богиня Навеки имя дать пучине, В которой буду погребен.

ЗАДУМЧИВОСТЬ

Будь тихой, Скорбь моя, и кроткой, заклинаю! Прихода Вечера просила ты; вот он. Над шумным городом нависла мгла густая, Одним неся ярмо, другим даруя сон. Пока на грешный пир бежит толпа тупая И под бичом Страстей свой изливает стон, На рабском празднике раскаянье рождая, Дай руку, Скорбь моя, покинем мы притон. Смотри, склоняются покойные Годины С небесной выси к нам, надев убор старинный; С морского дна Печаль прозрачная встает; Ложится Солнце спать на западе туманном; И длинный саван свой с востока Ночь влечет; Внемли, мой друг, внемли шагам ее желанным.

Парижские картины

ПЕЙЗАЖ

Чтоб в тишине слагать невинные эклоги, Поближе к небу спать хочу, как астрологи, И, колоколен друг, в тиши святых часов Внимать могучий гимн их медных голосов. Я с выси чердака, лицо склонив на руки, Услышу мастерских немолкнущие звуки, Мне будет виден труб и колоколен лес И вечная лазурь безбережных небес. Отрадно сквозь туман следить за восхожденьем Светил на небеса и первым появленьем Ламп в окнах, наблюдать дым, вьющийся струей, И чары месяца над бледною землей. Увижу я весну, дни летние и осень; Когда ж придут снега и сон зимы морозной, Закрою ставни, дверь запру и в темноте Отдамся всей душой я творческой мечте. Там стану грезить я о далях синеватых, Фонтанах, плачущих средь лавров и гранатов, Объятьях, соловьях, поющих без конца, И всем, что радует наивные сердца. Мятеж в окно мое стучать напрасно станет, И лоб мой над столом склоняться не устанет; Ведь будет мне тогда власть дивная дана — На зов мой расцветет нездешняя весна, Из сердца извлеку лучи, и вдохновенье Дум жгучих мне вернет зефира дуновенье.

СОЛНЦЕ

Вдоль старой улицы, где дремлют одиноко Приюты жалкие печального порока, Когда льет солнце луч, пронзительный как нож, На город и поля, на крыши и на рожь, Один я предаюсь безумным упражненьям, За рифмой бегая повсюду с вожделеньем, В исканьях нужных слов бредя по мостовой И находя подчас стих звонкий и живой. Отец кормилец тот — враг бледного мороза, И к жизни он в полях зовет червей и розы; Снимает он легко ярмо земных забот И в ульи, как в умы, вливает свежий мед; Дает он молодость душе калек печальных, Им бодрость возвратив их лет первоначальных, И жатвам он велит пленительным расти На ниве сердца, вновь готового цвести. Когда он, как поэт, является средь града, Последним он вещам несет свои награды И входит, как король, без шума и гонцов, В палаты всех больниц и залы всех дворцов.

РЫЖЕЙ НИЩЕНКЕ

Пламя кос твоих слилось С белой кожею, и сквозь Платье светит беднота И красота. Мрамор плеч твоих худых, Весь в веснушках золотых, Юной прелестью маня, Пленил меня. Твой уверен легкий шаг, И тела принцесс не так Были грацией полны В дни старины. Если б волей добрых фей, Вместо ветоши твоей, Падал шелковый наряд Тебе до пят; И, для взора знатока, Вместо рваного чулка На ноге твоей сверкал Златой кинжал; Если б не держался лиф, Соблазнительно раскрыв Кожу, молока белей, Твоих грудей; Если б всё же ты тогда Не сдавалась без труда Ласкам смельчака, борясь С ним и смеясь; Нити светлых жемчугов, Строфы звучные стихов, Приняла бы ты из рук Покорных слуг; Племя стало б рифмачей Посвящать плоды ночей И ловить исподтишка Блеск башмачка. Паж в расцвете юных лет, И вельможа, и поэт, Bсе бы стали, о поверь, Стучаться в дверь. Насчитал бы твой альков Ласк не больше, чем гербов, Власти покорив твоей Род королей! — Но к чему мои мечты? Ведь с утра не ела ты И всё смотришь, кто бы мог Подать кусок; Ты любуешься тайком На стекляшки за окном (Не могу тебе — прости! — Их поднести); Так ступай же без других Украшений дорогих, Кроме юной наготы И красоты!

ЛЕБЕДЬ

I

Где, Андромаха, вы? — Зардевшийся от крови Скамандр, в чьем зеркале была отражена Скорбь ваших горьких мук и доли вашей вдовьей, И зашумевшая от слез его волна На память мне пришли, печальная царица, Когда я проходил по площади Дворца. — Парижа старого уж нет (лицо столицы Меняется, увы, быстрее, чем сердца!). Воскресши вновь в уме моем, зашелестели Палатки, хлам блестел за окнами лачуг, Лес незаконченных колонн и капителей, Заросших плесенью, покрыл широкий луг. Зверинец, помню, там свои расставил клетки, И в час, когда, дрожа под ранней синевой, Труд просыпается и тучи пыли едкой Встают под метлами вдоль мертвой мостовой, Я видел лебедя, бежавшего из плена. Он лапою своей сухие плиты тер, И по земле влачил он грудь, белее пены. В канаве высохшей, раскрывши клюв, простер Он крылья царские над пыльными камнями И словно говорил, об озере родном Скорбя: «Когда же, дождь, польешься ты ручьями На землю скудную; когда же грянешь, гром?» И, символ наших душ, несчастный тот порою К немым, насмешливым, жестоким небесам Тянулся жадною, дрожащей головою, Как будто посылал упреки он богам.

II

Париж меняется, но всё в моей печали Осталось! Новые дворцы, леса, гранит, Кварталы старые меня околдовали, И память о былом дух давит и щемит. Пред Лувром я стою в раздумии, и снова Я вспомнил лебедя в тот ранний, горький час, Как все изгнанники, святого и смешного И вечною тоской томимого; и вас, Вдова великого супруга, Андромаха, Рабыней ставшая надменного царя Подруга Гектора, вдали родного праха Жить осужденная, другим любовь даря. Мне негритянки жаль, беспомощно бредущей По грязи города, в просторах площадей Ища высоких пальм страны своей цветущей За мутною стеной туманов и дождей. Жаль всех, к кому любовь уже не возвратится, Кто ядом напоен обманутой мечты И скорбь сосет, как мать иль добрую волчицу; Жаль немощных сирот, увядших, как цветы. Так, в сумрачном лесу, где дух живет в изгнаньи, Воспоминание трубит победно в рог. О тех я думаю, кому грозят страданья, И горемыках всех, кого замучил Рок.

СЕМЬ СТАРИКОВ

Столица шумная, волшебный, странный город, Где призраки и днем снуют средь суеты! Обманы тайн немых и снов в колоссе гордом, Как соки жил его, повсюду разлиты. Осенним утром раз, когда дома, высоко Над грустной улицей серея сквозь туман, Подобно берегам бурливого потока, Немели, и, давя на сердце как дурман, Простор был весь залит мглой желтою и мутной, Бродил я, совести заслышав поздний зов И душу, как герой, ведя на подвиг трудный, Предместьем, тяжело дрожавшим от возов. Старик в изорванном и грязном одеяньи, Напоминавшем цвет небес в тот хмурый час, К кому бы потекли обильно подаянья, Не будь зловещих искр его угрюмых глаз, Вдруг появился. Был зрачок его змеиным Напитан ядом; взор мороза был острей; Седая борода торчала длинным клином, Пугая жесткою щетиною своей. Он был не сгорбленный, но сломанный, и угол Прямой образовал ногами и спиной, Клюка в его руке, иссушенной недугом, Дрожала, и плелся он поступью хромой, Больной, одной ноги лишившейся скотины. По снегу грязному он шел, стуча клюкой Как будто о гроба, душе уж ни единой Не нужен и всему враждебный и чужой. За ним шел вслед другой, ничем не отличимый От первого. Судьба из Ада извлекла Столетних близнецов, прошедших молча мимо Меня, и та же цель те призраки звала. Имел ли дело я с враждебною затеей Иль случаем слепым, орудьем злых богов? Я насчитал подряд, от страха холодея, Семь одинаковых и жутких стариков. Поймите вы, кому смешно мое волненье, Чья не трепещет грудь с моею заодно, Что тем чудовищам, при всем их одряхленьи, Казалось мерзкое бессмертие дано. Хватило ли бы сил моих и на восьмого Из этих двойников, предвестников беды, Подобно фениксам рождавшихся всё снова? — Но я свой взор отвел от адской череды. Как пьяный, в чьих глазах двоится всё, в смущенья Вернулся я к себе, дверь запер, чтоб не дать Тем призракам пройти за мной, и смысл виденья Нелепого хотел напрасно разгадать. Вотще стремилась мысль моя найти опору: Играла буря мной и волею моей, Как судном без снастей играет средь простора Волна неведомых, чудовищных морей!

СТАРУШКИ

I

Бредя по улицам кривым столицы старой, Где самый ужас полн глухого колдовства, Подстерегаю я, покорен странным чарам, Немые, ветхие, родные существа. Уроды жалкие красавицами были Иль героинями. — Нельзя нам тех теней Горбатых не любить. Душа в них давней былью Полна. — Идут они, закутавшись плотней, Гонимые бичом осеннего ненастья; Томит их уличный стремительный поток, И жмут они к груди, как дар былого счастья, Мешочек бисерный иль вышитый платок. Бегут они, спеша походкою нескладной; Ползут, как раненый смертельно зверь лесной; Иль пляшут невпопад, как будто беспощадный Бес куклы дергает упрямою рукой. Но острые глаза и ясные Бог дал им; То ямы, где вода во мраке вечном спит; Глаза такие же он дал и детям малым, Смеющимся всему, что ярко заблестит. — Заметили ли вы, что у старух нередко Как детский гробик мал бывает вечный дом? Смерть, мудрый гробовщик, пленительный и меткий Являет символ нам в подобии таком. Когда встречаю я такие привиденья На фоне городской кишащей суеты, Мне кажется всегда: еще одно мгновенье, И ждет их колыбель за гранью темноты. Иль, перебрав в уме ряд образов, я часто При виде тех существ, где всё пошло вразброд, Гадаю, сколько раз менять был должен мастер Вид ящиков, куда тела он все кладет. — Глаза те кладези, где спят во мраке слезы; Горнила, полные остывшею рудой… К таинственным глазам влекутся вечно грезы Всех тех, кто вскормлен был страданьем и бедой!

II

Весталка, в давнего влюбленная Фраскати; Иль жрица Талии, чья слава умерла; Или прелестница, которая когда-то Под сенью Тиволи сияла и цвела. Я всеми опьянен! Но средь существ тех хилых Одни из горьких бед мед сладкий извлекли, Сказавши Подвигу, дававшему им силы: «Крылатый конь, наш дух восхити от земли!» Одна от родины обиды претерпела, Другая мужнею измучена рукой, А в третью сын вонзил безжалостные стрелы, И слезы всех текли обильною рекой!

III

Как много я встречал старушек безымянных! Одна меж них в тот час, когда, всю кровь свою Пролив из ран, горит закат в лучах багряных, Садилась иногда поодаль на скамью, Внимая музыке воинственной и медной, Чьи волны в городских просторах разлиты В златые вечера, когда тот глас победный Рождает вновь в сердцах безбрежные мечты. Сидела там она, торжественно прямая, Впивая жадно звук труб громких и литавр; Глаза, как у орла, смотрели не мигая; На мраморном челе вился как будто лавр.