Цветы зла

ЛЕСБОС

О мать латинских игр и греческих томлений, Лесбос, где смена ласк то сонных, то живых, То жгуче-пламенных, то свежих, украшенье Пленительных ночей и дней твоих златых, — О мать латинских игр и греческих томлений, Лесбос, где поцелуй подобен водопадам, Без страха льющимся в земные глубины, Бегущим, стонущим и вьющимся каскадом; Где неги глубоки, безмолвны и сильны; Лесбос, где поцелуй подобен водопадам. Лесбос, где юные зовут друг друга Фрины, Где ни одна вотще не плакала жена, С Пафосом наравне цветешь ты, ярче крина, И ревностью к Сафо Венера смущена. — Лесбос, где юные зовут друг друга Фрины, Лесбос, страна ночей мучительно-прекрасных, Влекущих к зеркалам — бесплодные мечты — Самовлюбленный взор дев томно-сладострастных, Плоды ласкающих созревшей наготы; Лесбос, страна ночей мучительно-прекрасных, Пускай старик Платон сурово хмурит брови; Тебе всё прощено за таинства твои, Владычица сердец, рай наших славословий, И за сокровища восторженной любви. Пускай старик Платон сурово хмурит брови. Тебе всё прощено за вечное страданье, Сужденное всем тем возвышенным сердцам, Которые влечет лучистое сиянье Неведомых красот к нездешним небесам, — Тебе всё прощено за вечное страданье! Лесбос, кто из Богов посмеет быть судьею Тебе и осудить твой многотрудный лоб, — Слез, в море вылитых ручьями с их струею, На золотых весах не взвесивши потоп? — Лесбос, кто из Богов посмеет быть судьею? Что нам чужих для нас людей закон и мера? О девы гордые, архипелага честь, Не менее другой державна ваша вера, И запугать любовь ничья не может месть! Что нам чужих для нас людей закон и мера? Меня избрал Лесбос средь всех певцов вселенной, Чтоб ласки дев его цветущих воспевать; Допущен с детства был я к тайне сокровенной, Учась безумный смех и стоны узнавать. Меня избрал Лесбос средь всех певцов вселенной, И сторожу с тех пор со скал крутых Левката, Как наблюдательный и зоркий часовой, Который день и ночь ждет брига иль фрегата, Чьи паруса дрожат в лазури огневой, — И сторожу с тех пор со скал крутых Левката, Чтоб знать, снисходят ли к глухим мученьям волны И возвратят ли вновь, молитве вняв моей, В Лесбос, простивший всё, к скале, рыданий полной, Священный труп Сафо, ушедшей в даль морей, Чтоб знать, снисходят ли к глухим мученьям волны! Труп пламенной Сафо, подруги и поэта, Затмившей бледностью Венеры лик златой. — Глаз синих нам милей глаз черный и отсветы Таинственных кругов, начертанных тоской Измученной Сафо, подруги и поэта! — Сафо, прекраснее Венеры, в час рожденья Зажегшей над землей безбурную зарю И лившей юности беспечной упоенье На старый Океан, влюбленный в дочь свою; Сафо, прекраснее Венеры в час рожденья! — Божественной Сафо, погибшей в день измены, Когда, забыв обряд своих святых утех, Она насытила красою вожделенной Фаона, чей уход был казнию за грех Божественной Сафо, погибшей в день измены. И с той поры слышна нам жалоба Лесбоса. Хоть почести воздал его святыне мир, Он опьяняется тем криком, что утесы Его нагие шлют ночь каждую в эфир. И с той поры слышна нам жалоба Лесбоса!

ОБРЕЧЕННЫЕ ЖЕНЩИНЫ («Под лаской тусклых ламп, с дурманом сладким слитой…»)

Под лаской тусклых ламп, с дурманом сладким слитой, На мягкие припав подушки головой, О негах огненных мечтала Ипполита, Срывающих покров невинности младой. Глазами, бурею смущенными, искала Она наивности далекий небосвод, Как ищет вдалеке пловец, от волн усталый, Лазури утренних, уж недоступных вод. Ее потухший взор, в слезах от страстной муки, Оцепенелый вид и бледные черты, Бессильные в борьбе, раскинутые руки, Убором было всё для томной красоты. У ног ее, вкусив хмель неги всемогущей, Дельфина жгучий взгляд покоила на ней, Как будто сильный зверь, добычу стерегущий, Отмеченную им ударами когтей. Могучая краса, пред хрупкою красою Склоненная, она восторженно пила Вино своих побед, нагнувшись над сестрою, И словно нежного признания ждала. Найти хотелось ей во взоре жертвы бедной Гимн упоительный осуществленных нег И благодарности блеск дивный и победный, Как стон медлительный, струящийся из век. — «Что, Ипполита, мне ты скажешь, друг родимый, И поняла ль теперь, что не должна дарить Ты розы первые весны неповторимой Дыханьям пламенным, могущим их спалить? Мой легок поцелуй, как летние стрекозы, Скользящие крылом по зеркалу воды; А страсть любовника сметет тебя, как грозы; Как плуг, прорежет он глубокие бразды. Пройдет он по тебе, как тяжкие подковы Стремительных коней, цветы твои топча. Сестра любимая! Раскрой глаза ты снова, Ты, жизнь моя и честь, ты, сердце и душа. Лучом меня дари очей твоих небесных. За взор один такой, за мед, сокрытый в нем, Завесы подниму я новых нег чудесных И усыплю тебя я бесконечным сном!» Но, голову подняв, сказала Ипполита: «Во мне ни ропота, ни сожаленья нет, Дельфина, но тоска и боль во мне разлиты, Как трапезы ночной и грешной горький след. Я чую на себе гнет страха и печали. Немые призраки теснят меня толпой И увести хотят в немеющие дали, К кровавым берегам, неверною тропой. Иль совершили мы поступок беззаконный? Коль можешь, объясни смущенный мой испуг. От страха я дрожу под шепот твой влюбленный, Но льнут к тебе уста невольно, милый друг. О, не гляди, молю, таким суровым взором, Сестра, которую навеки я люблю, Хотя бы ты была несчастьем и позором Моим и загубить решила жизнь мою!» Дельфина же, тряхнув трагическою гривой, Как Пифия, с огнем пророческим в крови, Со взором роковым ответила ревниво: «Кто смеет говорить об аде при любви? Будь проклят навсегда мечтатель безрассудный, Кто первый захотел, в наивности своей Задачей увлечен для сердца слишком трудной, Измерить нравственным мерилом мир страстей. Тому, кто ночь и день, тепло и мрак холодный, Мистически связав, задумал слить в одно, О, верь мне, разогреть мороз груди бесплодной На солнце пламенном любви не суждено. Коль хочешь, жениха ищи себе тупого, Губам безжалостным ты дай к себе прильнуть, Но, страха полная и бледная, ты снова Раскаявшись, вернешь мне раненую грудь. Служить лишь одному мы можем господину!» Но вдруг, смертельных мук познавши острие, Дитя воскликнуло: «Я чувствую глубины Во мне бездонные — и сердце то мое, Глубокое как ночь, горячее как лава. Я зверя замолчать заставить не смогла И фурии ничем не утолю кровавой, Что с факелом в руке насквозь его прожгла. Завесы тяжкие пусть скроют нас от мира, Найдем в усталости покой небытия, На лоне обрету твоем я сладость мира, И холодом могил пусть веет грудь твоя». О жертвы жалкие, вам нет уж исцеленья, Спускайтесь медленно в неумолимый ад, На дно той пропасти, где сонмы преступлений Под ветром не с небес мучительно кишат, Как грозы грохоча в томительном слияньи. Бегите за мечтой по страдному пути. Вовек не утолить вам бешеных желаний, И муки новые вам в негах обрести. Луч свежий не сиял у вас в глухих притонах, Тлетворный входит дух сквозь щели темных стен, Как пламя фонарей, в самом аду зажженных, И разрушительный в вас проникает тлен. Бесплодность горькая всех ваших исступлений Лишь распаляет вас, и кровь всё горячей. Порыв неистовых, безумных вожделений По вашей плоти бьет ударами бичей. Вдали живых существ скитаясь дикой глушью, Бредите темными тропинками волков; Примите вы судьбу, разнузданные души, И вами созданных страшитесь вы оков.

ОБРЕЧЕННЫЕ ЖЕНЩИНЫ («Лежа как тихое, задумчивое стадо…»)

Лежа как тихое, задумчивое стадо, Они не сводят глаз с безбрежности морей, И дышат томною и горькою усладой Дрожащие тела обнявшихся теней. Одни, чье сердце ждет бесхитростных признаний, В тени зеленых рощ, под пение ручьев, Читают по складам младой любви преданья И режут вензеля подруг в коре кустов. Другие, парами, склоняя долу взгляды, Проходят медленно меж жутких, темных скал, Где дух Антония от злых посланниц Ада И наглых их грудей спасения искал. Одни, при пламени их факелов смолистых, В святилищах глухих языческих богов, Зовут тебя залить огонь страстей нечистых, Вакх, усыпляющий боль древнюю грехов. Другие же, давно взлюбившие мученья, Под складками одежд сокрыв ремни бичей, Слезу кровавую и пену исступленья Сливают в мертвенном безмолвии ночей. О девы, демоны, страдалицы и звери, Кому земную явь отвергнуть удалось, Искавшие небес то в страстных снах, то в вере, То криков полные, то безнадежных слез, Жалею и люблю я вас, родные сестры, О вы, кому вослед душа стремилась в путь, За жажду вечную, за жало боли острой И сладкий мед любви, наполнивший вам грудь!

СЛАВНЫЕ СЕСТРЫ

Продажная Любовь и Смерть людишек снова Влекут к себе на грудь для страстного труда, Но лоно их, маня сквозь рваные покровы, Осталось, как у дев, бесплодным навсегда. Поэта мрачного, кого семьи оковы Томят, кому дана лишь нищенская мзда, Зовут сады кладбищ и грешные альковы На ложе, где душа не ведает стыда. Могила и постель, умов отрада дерзких, Подносят в свой черед, как славных две сестры, Нам яд ужасных ласк и жуткие дары. Меня похорони, Любовь, в объятьях мерзких! О Смерть, соперница ее, скорей явись И с миртом гнусным свей свой черный кипарис!

ФОНТАН КРОВИ

Мне кажется подчас, что кровь течет рекой — Фонтан с певучею и грустною волной. Хоть слышу, как течет она с размерной пеней, Но я не нахожу следов своих ранений. Везде, как по песку арены боевой, Бежит она, залив булыжник мостовой, Струями утоля земные все творенья И мир весь омрача уныло-красной тенью. Я часто пробовал дурманами вина Хоть на день усыпить тот страх, что силы точит; Но тоньше слух от вин, и зорче смотрят очи! Я стал искать в любви забвения и сна; Но ранит иглами мучительное ложе И кровью напоить подруг жестоких может!

АЛЛЕГОРИЯ

То женщина с главой и грудью горделивой, В вине ночных пиров купающая гриву. Укус любовников, притонов едкий яд На коже мраморной тупятся и скользят. Разврат не страшен ей; она смеется Смерти; И те чудовища, что косят всё на свете, Не смеют посягать жестокою рукой На тело, полное могучею красой, И прелесть дивных ног и царственного стана. Она, для страстных нег приняв закон Корана, В свои объятия, к волнам крутых грудей, Глазами жгучими сзывает всех людей. И ведомо тому бесплодному кумиру, Но всё же нужному для жизни и для мира, Что Красота — святой, незаменимый дар, Способный отвратить удары грозных кар. Она Чистилища, как Ада, не страшится, И в час, когда над ней Ночь черная сгустится, В лик Смерти ясный взор вперит она тогда, Как новорожденный — без злобы и стыда.

БЛАГОДАТНАЯ

В полях без зелени и зноем опаленных, Когда я как-то раз, по воле грез влюбленных, Природе жалуясь, уныние влачил, И горьких дум кинжал на сердце я точил, Я в полдень яркий вдруг увидел над собою Густое облако, грозившее грозою, Где мерзостно кишел развратных бесов рой Толпою карликов, шумливою и злой. Оглядывать меня они с презреньем стали; Я слышал, как они смеялись и шептали, Кивая на меня, средь брани и острот, Как над юродивым глумящийся народ: — «Давайте поглядим на жалкое созданье. Гамлета хочет он изобразить страданья, Ерошит волосы и взорами поник. Досадно ведь смотреть, как славный тот шутник, Забавный скоморох, оставшийся без дела, Лишь потому, что роль наскучить не успела, Решил разжалобить слезой своей тоски Орлов, кузнечиков, цветы да ручейки И даже нам, творцам той старой мелодрамы, Заученную речь выкрикивать упрямо». Я мог бы (гордый дух, превыше гор взлетев, Парил над тучами, бесовский крик презрев) Спокойно отвернуть свой лик туманно грустный, Когда б не видел я, что средь толпы той гнусной — Затмивший солнца блеск, неслыханный позор! — Царица грез моих, склонивши дивный взор, Над мукою моей, как бесы, хохотала И ласки грязные порой им расточала.

ПРЕВРАЩЕНИЯ ВАМПИРА

Мне женщина соблазн раскрыла губ пунцовых; Ее вздымалась грудь в плену одежд шелковых, И, корчась как змея на медленном огне, Душистые слова она шептала мне: «Уста мои влажны, и мне дано уменье На ложе усыплять все страхи и сомненья; Bсе слезы осушу на бархате грудей И старцам подарю смех радостный детей; Для тех, пред кем хоть раз красу я обнажила, Я заменю моря, и небо, и светила; Я, милый мой мудрец, так опытна в страстях, Когда мужчин душу в объятьях, как в сетях, Иль груди отдаю укусам сладострастья, Развратна и скромна, пленяя хрупкой властью, Что я сумела бы на ложе, полном нег, Бессильных Ангелов поработить навек». Когда весь мозг костей моих уж иссосала Она и повернул я к ней свой взор усталый, Чтоб страстный поцелуй вернуть, лежал со мной Труп омерзительный, сочивший липкий гной. Закрыл тогда глаза я в ледяном испуге; Когда ж я их раскрыл под утро, от подруги Вчерашней, что на грудь свою меня влекла, В чьих жилах кровь рекой обильною текла, Остался лишь скелет, разбитый и скрипящий, Дрожавший жалобно, как флюгер, дух щемящий, Иль вывеска, когда томит ее Борей Дыханием своим в часы глухих ночей.

ПОЕЗДКА НА ОСТРОВ ЦИТЕРУ

Свободной птицею витая вкруг снастей, Душа моя легко и радостно парила. Под небом голубым качалися ветрила, Как будто пьяные от золотых лучей. Что за чернеющий там остров? — То Цитера, Сказали нам, страна любимая певцов И рай, обещанный мечтам холостяков. Убоги, видите, владения Венеры. Страна волшебных тайн и страсти край святой! Киприды древний лик и царственное имя, Как аромат, плывут над волнами твоими И наполняют ум любовью и мечтой. Растет зеленый мирт в твоих блаженных кущах; От века преданы тебе все племена; Ты вздохами сердец молитвенных полна, Как ладаном от роз, в садах твоих цветущих, Иль воркованием немолчным голубей! Но стала в наши дни землею ты бесплодной, Пустыней каменной, где бродит зверь голодный. И странный мне предмет стал виден сквозь ветвей. То не был древний храм, куда в часы молений Шла жрица юная, влюбленная в цветы, Отдавши грудь во власть таинственной мечты И пеплум распахнув ночному дуновенью; Но вот мы к берегу поближе поддались, Птиц сонных белыми ветрилами пугая, И виселица там означилась тройная На синеве небес, как черный кипарис. Птиц хищных несколько на трупе там сидело, Деля зловонную добычу меж собой, И каждая, как нож, вонзала клюв кривой В кровавые куски сгнивающего тела. Глаз больше не было. Из паха мертвеца Тяжелые кишки стекали на колена, И злые вороны, наевшись вдоволь тлена, Успели оскопить ту падаль до конца. У ног покойника завистливые звери, Задравши морды вверх, ходили всё кругом; Один, крупней других, казался вожаком, Как будто там палач стоял и подмастерья. Цитеры гражданин, дитя святых холмов, В молчании терпел ты смертные обиды За ночи мерзкие на праздниках Киприды, И гроба ты лишен в отмщение грехов. Нелепый висельник, у нас одни страданья! При взгляде на твое бессилие в тот час К моим зубам опять, как рвота, поднялась Рекою горькой желчь моих былых терзаний. И пред тобой, бедняк мне близкий, я опять Почувствовал всю злость зубов и клювов жадных Жестоких воронов и тигров беспощадных, Любивших плоть мою так больно раздирать. — Сияли небеса и море было сине. Но было для меня отныне всё в крови И тьме. — Как в саване тяжелом, я свои Надежды хоронил в томительной картине. На острове твоем, Венера ждал меня Лишь виселицы столб, да тень моих мучений. Господь мой, силу дай Ты мне без отвращенья Взирать, как мерзостны душа и плоть моя!

ЛЮБОВЬ И ЧЕРЕП

Старинная концовка [1]

На черепе людского рода, Трон воздвигши свой, Любовь сидит из года в годы Наглой госпожой И в воздух весело пускает Мыльные шары, Что, рея, словно улетают В дальние миры. Взвился блеск радужного шара По стезе крутой; Но лопнул он — исчезли чары, Словно сон златой. И череп каждый раз гневнее Говорит любви: «Когда ж нелепые затеи Кончатся твои? Убийца! То, что так жестоко Ты вокруг себя Развеяла — мой мозг и соки, Кровь и плоть моя!»

1

Здесь: рисунок (гравюра) в конце книги или ее части. (прим. верстальщика).

Мятеж

ОТРЕЧЕНЬЕ СВЯТОГО ПЕТРА

Привык уж Бог к волнам угроз, что в исступленьи Бьют каждый день о брег им недоступных стран. Как мясом и вином упитанный тиран, Он сладко спит под шум тех яростных хулений. Должно быть, музыкой пленительной полны Для них стон узников и крики жертв несчастных, Коль мало для небес тех звуков сладострастных, И кровью истекать поныне мы должны. Ты Гефсиманский Сад воспомни, о Спаситель, И час, когда взывал Ты в простоте своей К Тому, Кто тешил слух ударами гвоздей, Которые вбивал в ладони Твой мучитель. Когда оплеван был небесный образ Твой Тупою солдатней и кухонною чернью, Когда почувствовал укол жестоких терний Твой череп, в этот миг вместивший род людской; Когда вытягивал, средь бешеных мучений, Вес тела кисти рук, и медленно текла, Сливаясь с потом, кровь вдоль бледного чела, И плоть Твоя живой соделалась мишенью, — Ты вспомнил ли тогда о блеске дивных дней, Когда назначил Бог Тебе царем явиться, И шествовал в толпе на белой Ты ослице Тропою из цветов и пальмовых ветвей; Когда, исполненный надежд и веры смелой, Ты яро бичевал, из храма их гоня, Презренных торгашей? — Вошло ль, острей копья, Раскаянье тогда в Твое святое тело? — Я мир, где во вражде деянья и мечта, Покину без труда, презреньем насыщенный, Пусть я, поднявши меч, паду, мечом сраженный! Был прав Апостол Петр, отрекшись от Христа!