Цыганские сказания
Шрифт:
— Вот теперь здесь будем жить, пойдём.
Она смотрит, а это опушка леса, кругом никого, и яма в земле.
Говорит ему:
— Давай, иди вперёд, я вещи подам. Только клади всё аккуратненько, не попорть.
Он залез, а яма глубокая, ему с головой, и руки тянет. Вот девчонка развязывает узлы и вещи ему по одной подаёт, то рубашечку, то косыночку. А узла только два, вот один кончился, вот другой. Он снизу кричит:
— Всё, спускаешься? Давай, я тебя ловлю.
Она говорит:
— Нет, я только пот отёрла. Бери дальше, да смотри, аккуратно клади, не мни ничего.
И начинает с себя вещи снимать. Одну туфельку сняла, подала, другую, рубашечку снимает, юбочку снимает,
— Аккуратно клади, не торопись, не перепутай, не перемни.
И вот ничего не осталось, только один крестик да сорочка.
Взялась она за крестик и думает, его снять или сорочку, что стыднее. А парень торопит, руки тянет, велит прыгать, сердиться начинает, и от этого скалится, а зубы острые. Она поняла, что не спастись, перекрестилась на прощание, как тут петух запел, и парень в яме упал поверх её вещей.
Тогда девушка побежала наугад по дороге, выбежала в деревню и стала стучать в дом священника. Тот выходит, и она видит, что это её крёстный отец, один поляк. Она сама в цирке родилась, и вот они стояли в ту пору как раз в этой деревне, и крёстным стал священник.
Он видит, она голая, продрогшая, скорее в дом завёл, одеялом накрыл, дал чаю горячего. Подумал, что над ней надругалися злые люди, и собрался звонить в полицию. А она ему рассказывает про парня и про яму. Он аж за сердце схватился:
— Парень-то уже две недели как пропал, все цирковые на ушах, вся полиция ищет.
— Я, — говорит, — так и поняла, что он теперь из криввисов. Он заснул, когда рассвет подходить стал и петух запел. Ну, я ещё поняла, когда мы к яме подъехали.
Священник взял топор, сел на велосипед и доехал до мотоцикла у дороги. Парень ещё лежал в яме, священник криввиса разрубил на куски и закопал, чтобы его не обвинили в убийстве, а мотоцикл отогнал по заброшенной просеке и утопил в заросшем озерце. Девушке он купил новую одежду и отвёз домой.
Она спаслась, потому что не сняла креста.
Глава VII. «Бедняк дым нюхает на ужин». Цыганская народная пословица
Реакция на моё возвращение именно настолько ураганная, насколько я и предполагала. Хуже всего, как мне кажется сначала, то, что Тот, отбросив гордость, притащил меня для разборок к Ловашу. Мне даже не дают переодеться или хотя бы немного почиститься: шеф ИСБ лично тащит меня через весь дворец, держа за руку выше локтя (и чуть не вырывая её из плеча). Возможно, последней каплей стало то, что монахи каким-то образом провели меня прямо в его верхний кабинет, за занавесочку у окна, и мне пришлось выйти пред чёрные очи Ладислава прямо оттуда. Ничего лучше по случаю своего появления, чем улыбнуться и присесть в кривоватом книксене, я не придумала сделать.
Никогда не могла себе и представить лицо Тота настолько перекошенным. Даже смертоносное пресс-папье, пролетевшее едва-едва мимо его головы, не дало подобного эффекта.
Все сорок минут, что Ладислав, дымясь, выкрикивает претензии и обвинения, бегая по кабинету Ловаша, император внимательно слушает, чуть склонив голову
и рисуя на подвернувшемся листе бумаги закорючки и девичьи головки. На столе перед ним, как всегда, несколько личных талисманов — фарфоровая статуэтка (лежащая женщина, одетая только в браслеты и ожерелье), маленькая бутылочка с таким тёмным стеклом, что сквозь него ничего не разглядеть и, конечно, свёрнутая бухточкой коса покойной Люции Шерифович. Когда она раньше оказывалась возле моей руки, меня дрожь пробирала, а теперь нормально, привыкла. Я потихоньку потираю ногу об ногу — они гудят от усталости.— В конце концов, вы мне сами подали эту идею, — говорю я, дождавшись, наконец, паузы. — Вы меня просто раздразнили, превратив простой поход в кино в вывод арестованного на место следственного эксперимента. Трудно было не соблазниться!
И когда я успела стать такой хладнокровной лгуньей? Ну, по крайней мере, убедительной. Довольно трудно оставаться хладнокровной, когда возле тебя носится высоченный мужик — ещё и вампир — кипя от ярости и вопя, как фабричный гудок. Но мне удаётся сохранять почти что каменное лицо. Только пальцы сами собой теребят пушистый кончик косы. Интересно, как императору удаётся её сохранять полураспущенной? Не переплетает же наново. Наверное, какое-нибудь волшебство.
Тот хлопает себя ладонью по бледному лбу и восклицает почти что фальцетом:
— Двадцать пять лет! Двадцать пять лет! В моё время женщина в двадцать пять лет была взрослой, ответственной матерью и женой, а это ужасное поколение играет в игрульки со смертью!
— Спасибо, что напомнили мне о моей проблеме. Действительно, я матерью стать не могу, — немедленно подлавливаю я Тота. Сейчас любые средства хороши, чтобы заставить его соскочить с меня. Ну и да, вообще-то это болезненно было, про мать. И жену.
— Перерыв десять минут, — объявляет Ловаш и включает селектор. — Господин Сегеди, сделайте нам, пожалуйста, кофе. Спасибо. Ребята, давайте вы пока немного помолчите, а я резюмирую. Лиляна, тебе наскучило играть в безопасность...
Севший, наконец, на стул Тот открывает было рот, но сдерживается.
— … и ты в свободное от работы время пошла прогуляться. При этом ты никак не уронила чести головы личной императорской гвардии и никоим образом не навредила моей императорской жизни и здоровью.
— Именно так.
— Нечего с ней рассусоливать! Надо пороть, пока ума не наберётся! — взрывается Ладислав. Ловаш останавливает его движением руки. Как раз в этот момент дверь открывается, и личный секретарь Его Императорского Величества величественно проталкивает в кабинет столик с кофейником, молочником, сахарницей и пирожными. Я тут же понимаю, насколько проголодалась. Живот отзывается на озарение утробным бурчанием.
Император жестом позволяет секретарю удалиться и, обойдя стол, сам разливает кофе. Сливки и сахар явно привезены специально для меня, ни один из вампиров их не добавляет. Да и пирожные они не могут есть по своей природе. Я вдруг понимаю, что Ловаш каким-то образом знал заранее, что я буду голодна, и распорядился обо всём. Это так... по-ловашевски, что у меня невольно улыбка проступает на лице.
— Ага! Еда всегда улучшала вам настроение. Даже когда мы долго не виделись и вы на меня успевали за это обидеться, — Батори смеётся воспоминаниям. — Помните, я хотел произвести впечатление и сделал драники? Моя личная вершина кулинарного искусства.
Он непринуждённо усаживается с чашкой в руке на один из стульев для посетителей и почти умилённо следит за тем, как я уничтожаю пирожные. Тот угрюмо таращится в свой кофе.
Когда я, наконец, откидываюсь на спинку стула в полном удовлетворении, император продолжает, как ни в чём не бывало: