Да будем мы прощены

Линия отключается. Я кладу трубку. Телефон тут же звонит опять.

– Привет, Черил говорит. Гарри дома?

– Это я.

– Как ты там?

– Отлично, а ты?

– Прости, что никогда тебе не звонила. В смысле, до сих пор. То есть, ну, после нашего момента и до этих пор.

– А, – отвечаю я, не в силах понять, о чем речь, – это нормально.

– Хочу с тобой быть честной насчет всей этой затеи с Интернетом.

– Понимаю.

Мозаика начинает складываться.

– Я думала, что нормально поступаю, все уже хорошо, так что перестала принимать лекарства, пошла работать к подруге в кейтеринговую компанию, потом в бизнесе наступило затишье, образовалось лишнее время. Я и стала бродить по сети и назначать «свидания» вроде такого, как с тобой. Вышла из-под контроля – и грохнулась. Жесткая посадка. В больницу загремела – ненадолго.

Мы молчим. Я снимаю рубашку и отпускаю на пол. Раздетый, мокрый, воняющий блевотиной, сажусь за кухонный стол.

– На самом деле, – продолжает она, – это еще не вся правда. Я то, что мне было выписано, перестала принимать и начала самолечение. И совсем контроль утратила: наша встреча была одной из многих. Я рисковала собой и своими родными. Мой сын, если помнишь, пришел домой как раз в середине… В общем, нехорошо вышло.

У меня вдруг все проясняется.

– Ну конечно! – говорю я воодушевленно.

– А ты, – говорит она, несколько встревоженная моим взрывом энтузиазма и потому меняющая тему, – ты что скажешь?

– Раз уж мы полностью раскрываемся, – говорю я, – то я тоже лежал в больнице. С инсультом.

– Отлично, – говорит она.

– В смысле?

– Я рада, что с нами обоими что-то случилось. Какое-то событие, которое нас с тобой остановило.

– Думаю, дело было в виагре. Слишком много ее принимал.

– Просто поразительно, – говорит она, – как легко сойти с рельсов. Как ты сейчас?

– Нормально, вполне. А ты?

Я оглядываю комнату, и перед глазами все как в тумане. Я как минимум наполовину ослеп и не знаю, временно это или постоянно.

– Я о тебе думала, – говорит она. – Много думала. Но надо было подождать, прежде чем тебе звонить. Прийти в форму.

Я что-то согласно мычу.

– Прости, что я деталей не помню, но кем ты интересовался: Ричардом Никсоном или Ларри Флинтом?

– Никсоном, – говорю я. – Никсон умер от инсульта, и сам не знаю почему, но когда и со мной инсульт случился, я все время думал о Никсоне. Чувство такое было, будто я знал всегда: нас что-то связывает, но только сейчас понял, что это не убеждения или политическая философия, а что-то чисто человеческое, на эмоциональном уровне. Я считаю, с ним несправедливо обошлись.

– А я вот думаю, не сообщить ли тебе одну идею, – прерывает она.

– Я весь обратился в слух.

Может, это и правда, если учесть, что у меня с глазом.

– Тебе бы надо с Джулией поговорить, – сообщает она с энтузиазмом и уверенностью, как о решенном деле.

– С Джулией?

– С Джулией Эйзенхауэр.

– С Джулией Никсон Эйзенхауэр? – спрашиваю я несколько недоверчиво.

– Да.

– Нет, правда?

Я вдруг радуюсь, как будто весь поток событий и слов вдруг отхлынул, оставив эти три имени: Джулия Никсон Эйзенхауэр. Как когда-то радостно запнулся Гумберт Гумберт о три слога: «Ло-ли-та».

– Правда.

Я хохочу в голос. Потом, придя в себя, спрашиваю:

– Неужели это возможно?

– Не спрашивай. – И после паузы: – Ладно, раз уж совсем в открытую: она свояченица моего мужа. Попросить ее, чтобы тебе позвонила?

– Буду рад.

– Не знаю, насколько ты в теме, но в последние годы были некоторые трения по библиотеке.

– Да.

Я вспоминаю различные публикации относительно завещания Бебе Рибозо на девятнадцать миллионов долларов и трения между Джулией и Тришей насчет того, как должна работать библиотека.

– Но тут еще кое-что. – Она замолкает, потом говорит: – Я хочу тебя видеть. Поговорить, вместе пообедать.

– Согласен, – говорю я. – Не вижу препятствий.

– Просто пообедать, – уточняет она.

– Само собой.

– Когда?

– Когда тебе удобно, у меня никаких дел нет.

– Хорошо, – говорит она. – Давай через пару дней – на случай, если ты передумаешь или я снова сойду с рельсов.

– Пятница подойдет? – предлагаю я.

– Пятница, – соглашается она. – И я предложила бы «Джерк К’зин» – не потому, что мне название нравится. Там дешевизна бешеная.

– А ты выбери другое что-нибудь, – говорю я. – Такое, что тебе действительно нравится. Куда ты хочешь пойти.

– Ты бывал когда-нибудь в «Кварри таверн»?

– Нет, – отвечаю я. – Я вообще нездешний.

– Там отлично, – говорит она. – Потрясающую пиццу с тефтелями делают. Про меня знают, что я ее в машине ем. Там и увидимся. И я дам Джулии твой телефон.

– Жду с нетерпением, – говорю я.

Она добавляет после паузы:

– Если Джулия спросит, как мы познакомились, скажи, что на барбекю виделись. Нет, постой. Скажи просто – дети и спорт, без подробностей.

– Понял.

– Ну, ладно тогда. Рада, что мы поговорили. Просто почему-то о тебе думала. Впрочем, говорила уже.

– Пятница в полдень, – отвечаю я.

– Пятница в полдень, – повторяет она.

– До пятницы, – говорю я и рассыпаюсь. Я одновременно и на подъеме, и подавлен, и, ну, да, дальше разговаривать было бы трудно.

Может ли быть, чтобы эта женщина, которую я не помню, держала в руках ключи от будущего?

У меня кружится голова, уносит восторг – только на самом деле она и не кружится, а пульсирует болью. Я себе говорю не заводиться слишком, не обольщаться – все может оказаться совершенно напрасно.

Я себя сдерживаю, не даю себе выдернуть из себя чеку… и от этого слова начинаю ржать. Чек! Чекерс, знаменитый кокер-спаниель Никсона! Проигрываю мысленную сноску – как каталожную карту. Чекерс, умер в шестьдесят четвертом, похоронен на кладбище домашних животных «Байд-э-ви», недалеко от того места, где живет тетя Лилиан. Может, в следующий раз, как куда-нибудь поеду, навещу.

Возможно, это и есть тот момент, тот большой прорыв, тот стремительный старт, которого я ждал. Джулия Никсон Эйзенхауэр – и я!

Тесси в ванной подлизывает за мной пол, наводит порядок.

– Хорошая собачка, – говорю я, понимая, что мое настроение полностью продиктовано этой переменой ветра.

Поднимаюсь наверх принять душ и подготовиться к занятию. Глаз выглядит плохо: красный и распухший. Закапываю какие-то капли из аптечки, они бешено жгут. Не удивительно – они для ушей. Снова промываю глаз. Принимаю душ, одеваюсь и еду преподавать, гордясь собой, что не забыл прихватить пустые коробки. Сегодня – день сбора вещей: планы занятий за годы, оценки студентов, примеры хороших и плохих работ – все это будет отредактировано и, подчеркнутое, плотно забито в картонные ящики из-под бухла. Предвидя конец, я хочу смыться намного раньше его официального объявления. В свой последний день просто поставлю точку: провел последнее занятие – и ушел.