Далекий след императора
Шрифт:
Весть эта, пущенная матерью Прокла, молнией пронеслась по селу. Бабы побросали огороды, мужики разные поделки, стали обсуждать ожидаемую весть.
– Сколько же ен отвалил? – спрашивали одни.
– Деньгой аль землицей? – думали другие.
А бабы:
– Вот, гордячка, и живи с сопливым. Я свою ни за каки деньги не отдала бы ему.
– Да брось, – лузгая семечки, встревает соседка, – еще б и хвастала!
– Ето ты хвастала! – начинал подниматься скандал….
Так каждый день. Все перессорились, вновь подружились. Не обошлось и без драки. Одним словом, жизнь в селе забила ключом.
Вот и день венчания. С раннего утра старушки подмели и убрали у церкви лишнюю траву. Пацаны, как галки, облепляли ближние
– Ниче, поживется, слюбится. Бить-то не будет…. Чем плох мужик?
Марфа вроде и не слышит. Потом вдруг заговорила, повернувшись к вошедшей матери:
– Скажи-ка Петрухе, младший брат пущай Стрелку мою оседлат да едет на ней.
– Чегой-то так? – спросила мать, испытующе глядя на дочь. – Уж не задумала ли че?
Дочь только усмехнулась, сказав:
– Она одна у меня верная подруга. Если ее не будет, на свадьбу не пойду.
Мать только зыркнула, зная ее характер, и вышла искать Петруху.
И вот долгожданное:
– Идуть! Идуть!
Впереди сваты-соседи. Важные, ни на кого не глядят. Как же, самому старосте угождают. А кто на селе царь и бог? Боярин? Неточки! Он, староста. Боярин-то бывает раз в году. Да и то не всегда. А селянин чуть что, к кому? К нему, родному, к старосте. А тот – как посмотрит. Угождал ему по жизни, поможет. Был дерзок, себе на уме, ох, уж и поиздевается. Вот и обойди такого. До города далеко…. За ними идет сам староста. Всем видом старается показать свое положение. Несмотря на жару на нем становый кафтан с широкими рукавами. Из-под него виднеется белоснежная кошуля, одеваемая им только на Рождество и Пасху. Широкие портки заправлены в сапоги. Они обильно смазаны дегтем, запах от которых разносится на версту. Но главное, чем гордится староста, – золотая цепь с головой дикобраза, которая венчала его грудь. За ним телепается жинка. Высохшая, как доска. Не то хвора, не то кость такая. Она тоже постаралась одеться. Уж если мужики на нее не смотрят, как на бабу, пусть посмотрят на наряд. На голове – цветастый турецкий платок. А платье – не частина какая, а аксалит с голубым отливом. На шее – монисто, на руках – браслеты. Далее Федор с Ульяной. Одеждой и драгоценностями не блещут. Да что им, дочка-то не таких драгоценностей стоит. Жаль, судьба не улыбнулась. Они тащатся сзади. Кто-то ехидничает:
– Ишь, как идуть. Не вровень. Хотят, чтоб сопливый первым был.
Гости, поглядывая на жениха и невесту, которые следуют за своими родителями, хотя должны идти первыми, да староста все поломал, шепчутся друг с другом:
– Да Марфа Прокла вмиг под каблук спрячет!
Лицо невесты нерадостное. Печаль так и сквозит на нем.
– Ой, бабоньки, – всплескивает руками какая-то женщина, – не люб он ей, не люб.
Рядом одна из баб замечает:
– А ты-то сама полюбовно выходила? Да, поди, батяня взял вожжи в одну руку, косу в другую… Сразу согласилась.
Бабы улыбаются.
– А одета-то как!
Да, невеста одета бедновато. Голову венок украшает. На теле – цветастый сарафан, на плечиках – голубой завязанный у горла платочек. Зато хороша! Сколько парней завидуют сопливому и придурковатому Проклу! Рядом с невестой – два ее брата. Одна другой шепчет:
– Чтоб не убежала, – кивает она на невесту.
Другая добавляет:
– Когда его соплю увидит.
Обе смеются тихонько, не дай бог, если отец жениха услышит. А младший, Петруха, о чудо, на коне, позади, едет.
– Это еще для чего? – дивится народ.
– Да Федор конем хочет похвастаться.
Да, конь был отменным. Ноги высокие, тонкие, круп поджар, шея крутая. Такой сиганет…. Марфа коня выходила, когда он был хилым жеребенком, холила его.
Перед церковной оградой остановились. Прокл весь сиял от счастья. Даже забыл сопли убрать,
хоть мать сто раз наказывала:– Убирай свое добро, а то засмеют.
Нет, длиннющая, зеленая висит до самой губы. Глянула на нее Марфа, чуть не стошнило. «Где ты, Егорушка? Где ты?» – колотится ее сердце. Далек Егорушка. По приказу боярина он с ватагой на Печору едет. Зверя добывать, а что-то и так взять. А дума-то у него о ней, о своей ненаглядной Марфутушке. Да что с того? Сейчас поведут деву в церковь…. И все. Прощай, Егорушка!
Ударили колокола. Двери в церковь распахнулись. И вдруг Марфа, оттолкнув братьев, бросилась к коню. Скинув Петруху, ловко, по-мужицки, оседлала коняку, да как хлестнет его. Тот взвился на дыбы, да как сиганет. Народ в стороны, Марфу только и видели! А посредь улицы, меж старостиными хоромами да избой невесты, столы стояли. Несколько баб накрывают их к приходу хозяев и их гостей. Хоть время было голодное: новое еще не родилось, а старое поедено, однако столы ломились от разного закуса. Тут и рыбы разные: осетры, стерлядь, огромный сом. Много дичи: глухари, косачи. Пироги с капустой, тыквой, морковью. Медовуха, брага. Но главной изюминкой была зажаренная целиком нетель, сам староста ради такого случая пожертвовал скотину. Да и отец Марфы решил не отставать и отдал двух кабанов. Вот будут сельчане дивиться! Но что это? Мимо столов, точно вихрь, промчалось нечто. Как глянули – остолбенели… Да это ж Марфа! Куды это она?
А Марфа перескочила ограду, заскочила в избу, сбросила свадебный наряд. Что-то быстро собрала и опять на коня. И вовремя. По дороге во всю прыть несся Федор с сыновьями, а сзади бежал староста и орал:
– Держи! Держи!
Но давно известно: конный пешему не товарищ. Услышав крики, она перемахнула через ограду и понеслась прочь во весь опор. Крики только подстегивали ее, а она – коня.
Марфа знала, что за свой поступок она может лишиться и жизни. Но в этот момент она ей была не дорога. Только был страх перед побоями. И она гнала и гнала коня, летевшего и без того птицею, будто понимая, от какой беды он ее уносит. И вдруг он встал, как вкопанный. Марфа едва удержалась в седле.
– Но! Но! – она попыталась погнать коня вперед.
А тот, словно чуя беду, не поддавался на ее команду.
– Ну, что ты! – заплакала она, потянув его за узду.
– Ты куды ето, дева! – раздался за спиной чей-то скрипучий голос.
Она боязливо оглянулась. Меж стволов стоял сгорбленный старичишка, держа в руках лукошко с грибами.
– Там, – свободной рукой показал старик на полянку, – топуче место. Вота она, – подходя, дед кивнул на лошадь, – и не хотить туды.
– А мне все одно! – с каким-то отчаянием в голосе произнесла дева.
– Я ето и вижу. Смотри, как коняку загнала! – он погладил мокрый от пота лошадиный бок. – А тут что? – дед посмотрел на лошадиную грудь.
Во многих местах она была разодрана до крови.
– Ты куды, дева, так торопилась? Не то на свадьбу опаздываешь?
– Со свадьбы! – со злом произнесла она.
Дед вдруг взглянул на нее понимающим взглядом.
– А ну, доченька, – проговорил он мягким голосом, – пошли-ка со мной!
– Куды ето? Не пойду!
– Ты не бойсь, бабка у меня добрая, коняку полечит, те погадат. На ето она у мня ух… прямо волховка.
Он тихонько высвободил узду из ее рук, и они неторопливо направились в лес. Вскоре вышли на поляну, и Марфа увидела избенку из почерневших бревен, вросшую в землю. На лай собаки из открытых дверей показалась чья-то головенка со взбитыми волосами. Солнце било в глаза, и старуха, приложив ладонь ко лбу козырьком, прошамкала:
– Никак ты, Лука?
– Я, Марфуша, я! Встречай-ка гостю. Тя как кличут? – спросил он у девы.
– Марфа, – застеснявшись, произнесла она.
– Марфа! – длинная седая борода деда затряслась, глаза сузились, он неслышно смеялся, – я тя буду звать младшая Марфа.