Далёкое близкое

Отец крепился, мать, предчувствуя беду, уже не скрывала слёз. Накануне выселения, то ли почувствовав беду, то ли прослышав что–то, в родном доме неожиданно появилась Татьяна – вторая дочь. К тому времени она была уже замужем за военным, жила где–то далеко и редко наведывалась к родным. Невесёлой и короткой была эта долгожданная встреча… Отец, опасаясь за дочь, не оставил её в доме и под покровом ночи отвёл к кому–то из надёжных людей. Вернувшись, в бессилии опустился на лавку. Мать, крепившаяся до его прихода, заголосила навзрыд, громко и безутешно. Отец сел рядом, охватил её обеими руками: «Не плачь, Фасеюшка, не пропадём! Везде люди живут!» Потом, словно опомнившись, резко встал: «Будет, мать, как по покойникам воешь! Ещё беды накличешь!» Обернувшись к детям, перекрестил их и отправил спать: «Поспите, детки, на печке–матушке, когда ещё в тепле удастся поспать…»

Чуть свет в дом нагрянул уполномоченный. И хоть был он при должности, называвшейся таким мудрёным словом, Коля сразу узнал его. Парень был из здешних, деревенских. Жил в небольшом домишке у реки и днями играл с другими мальчишками в рюхи. Потом неожиданно куда–то исчез и вот теперь так же неожиданно явился в родную деревню важным начальником.

– Собирайтесь, что ли, – не поприветствовав хозяев, небрежно произнес он. – Подводы ждут.

– Ты бы, Кешка, объяснил мне, за что из дома в тайгу гонишь малых детей, – гневно подступая к вошедшему, громыхнул отец. – Какой я кулак? Разве кто, кроме моих детей, на моём поле спину гнул? Разве я обманул кого, убил или ещё что сделал? Отвечай! Кулак я?

– А ты не выражайся! Уважение к власти имей! Иннокентий, Иннокентий я! Кешки нетути больше. При должности я, имей уважение.

– Это за что я тебя, разбойника, уважать должен? За то, что ты меня из моего же дома гонишь? Отвечай, пошто меня кулаком считаешь!

Не то, чтобы кулак ты настоящий, Виктор Константиныч, но в новую жизнь негоже тебя брать.

– Это почему не гож я для новой жизни? Работать умею?

– Вот потому и не гож, что высоко о себе мнишь, значит, других хуже себя считаешь! Не место тебе в колхозе! Ненадёжный ты! Не можно знать, что у тебя на уме.

– Ага! Я-то, дурак, думал, вам надо знать, что в миске

у меня! А вам и голову мою подай!

– Да тебя, Константиныч, после таких речей не то, что в тайгу, на каторгу отправить надо. Не договоримся мы с тобой. Светлое будущее с такими, как ты, не построишь. Отсталый ты элемент! Собирайся! Народ решил освободиться от тебя, и нечего тут тары–бары разводить. Скажи спасибо, что мы тебя только высылаем, а то могли бы запросто и к стенке поставить¹.

– Тебе, что ли спасибо? Небось, на моё добро сам глаз положил? Кого ты в мой дом поселишь? Уж не сам ли зайдёшь?

– Не сам, не сам! Я не для личного обогащения классовую борьбу веду. Поселим в твои хоромы из бедноты кого².

– Это кого же?

– Тимофея Андрианыча с семьёй.

– Тимошку? Так он в первую зиму всех заморозит! Он и дровами–то по деревне всю жизнь побирается!

– У тебя, мироеда, небось, на три зимы дров припасёно!

– Конечно, припасёно. Мы ведь, как другие, по гулянкам не ходили!

– Ну, хватит! Собирайся! Нече пустые разговоры вести. Не твоя это забота, кто замёрзнет, а кто нет. Посмотрим, как ты в тайге приживёшься. Может, раньше Тимофея замёрзнешь! Грузитесь, пока подводы ждут, а то безо всёго поедете.

Побросав в пароконные розвальни вещи, отец стал усаживать туда детей. А уполномоченный, наблюдая за всем с крыльца, вдруг обнаружил, что в списке не вся семья значится.

– А старшая дочка где? Танька? Ты куда, кулацкая твоя морда, её отправил? Обмануть власть захотел? Так тебе это не пройдёт!

– Дочка моя? У неё своя семья! И ты не власть! Не твоего ума дело! Думаешь, кожанку надел, так за умного сойдёшь, – гремел отец, накрывая тулупами детей.

Мать с кринкой молока выскочила из дома последней. Пейте, детушки! Остатний раз от родной коровушки молочка попейте!

Вера, самая старшая дочь, жила к тому времени своим домом и под выселение не попала. Потемневшая от горя и бессонницы, она по очереди бросалась обнимать то присмиревших напуганных братьев и сестёр, то отца с матерью.

Поодаль от саней кучкой стояли деревенские бабы и мужики. Бабы утирали концами платков глаза, мужики попыхивали самокрутками. Никто не посмел приблизиться к отъезжающим.

Осиротевший дом зиял распахнутой не по–хозяйски дверью…

– Прощайте, люди, не поминайте лихом, – крикнул

в толпу отец, натягивая вожжи.

– Прощайте, – несмело крикнул кто–то вослед.

Вера, пока силы не покинули её, всё бежала и бежала за санями…

VII

«Где ты, Вера, – очнувшись от воспоминаний, вздохнул Николай. – Правду говорил Евсеич, нельзя жить прошлым. Вот и опять не поспал, только душу разбередил. А мне ведь надо с Митиными поговорить, поддержать их. Как слова–то найти, если голова ватная? Да и есть ли такие слова?»

…За стенкой не спали. Шептались. Видимо, боялись разбудить гостя. Через зашторенные окна пробились робкие лучики света. Это со звоном и грохотом прошёл первый трамвай. Николаю почудилось на мгновенье, что ничего не изменилось с тех пор, как он последний раз перед уходом в армию ночевал в этой квартире: тот же робкий свет, тот же звук за окном, тот же шёпот за стеной… Но сразу вспомнил вчерашних попутчиц, их лица, валенки, перевязанные через грудь платки… Наверное, сейчас они снова едут в трамвае, чтобы работать за себя и своего мужа, сына, отца, брата, а поздно вечером поедут назад и, добравшись до дома, с тревогой откроют почтовый ящик в надежде найти там долгожданный треугольник…

Конец ознакомительного фрагмента.