Далёкое близкое

– Спасибо, Евсеич! Когда только успел? А ты–то куда?

– Невестушек своих сдам – и домой. Должны нас встретить на станции. И секретарь райкома знает, ждёт, и председатель совхоза должен встречать. Жаль мне с касатушками моими разлучаться, только им тут спокойнее будет. Они ведь из–за Волги едут. Тоже настрадались. Их из–под Воронежа к нам, в Тамбовскую область привезли, так фашист, окаянный, и туда долетел: под бомбёжку они попали. Редкой породы лошадки, ценной, да только немного их осталось: часть погибла, часть военные забрали. Хотели всех забрать, да секретарь райкома у нас человек государственный, вдаль глядит. Не дал! И всё тут! «Хоть под трибунал, говорит, отдавайте, не отдам!» Меня вызвал к себе, упросил: «Поезжай, Алексей Евсеич, лучше тебя с этим никто не справится! Должность твоя – животных лечить, а теперь спасай. Породу спасай. Можно бы кого другого помоложе послать, да вдруг что с ними в дороге приключится? Простому конюху не справиться.

А у тебя опыт! Поезжай. После войны «спасибо» тебе люди скажут! Конезаводы возрождать будем!» Где же тут откажешь, если человек, да ещё при такой должности, просит? И лошадок жалко, страсть как жалко! Взял я свой сундучок со склянками, бумаги собрал и поехал.

– Так ты, Евсеич – ветеринар?

– Так! При земской школе молодым мальцом курсы ветфельдшеров ещё до революции окончил. Многому не научили, остальное добрал на практике. Скоро три десятка лет, как я при животине нахожусь. Они ведь, как и люди, тоже болеют. И эпидемии бывают. На моей жизни чума была, сибирская язва. Я тогда по месяцам дома не показывался. Да и по сей день отлучаюсь часто. Спасибо жене, с пониманием она к моей работе относится!

– Да, трудная у тебя работа! Меня отец мечтал на доктора или ветеринара выучить.

– Учитель, Коля, тоже хорошая профессия. Главное, чтобы ребёнка не обидеть! Это самое главное.

– Не обижу! Разве можно?

– Вижу! Не первый год на белом свете живу, в людях разбираюсь. Только я тебе, сынок, так скажу: нельзя прошлым жить. Молодой ты, всё ещё у тебя впереди, попомни моё слово. Когда своя семья будет, и детки народятся, боль твоя отступит, утихнет помаленьку. Сирота ты, пока своей семьи не завёл! Жену выбери по душе, чтобы во всём с тобой заодно была. По любви выбирай, смотри, чтобы и она тебя любила. Всё в человеке через любовь лечится: и душа, и тело. Я до сей поры старуху свою люблю, хоть и не признаюсь ей в этом. И она любит, чувствую я. Разве могли бы мы без любви друг к другу столько горя пережить? Вот и ты через любовь счастье узнаешь.

– Спасибо тебе, Евсеич! Жаль, что расставаться нам скоро. Только я уж тебя не потеряю. Адресок всегда при себе держать буду. Обязательно напишу.

– Ну, вот и ладно! Весточку от тебя ждать буду. А может, когда и свидимся. До нас рукой подать от Саратова. Война закончится, может, сёстры туда вернутся. Поедешь к ним и к нам со старухой завернёшь. А может, секретарь райкома меня назад за лошадками моими пошлёт, я дам тебе знать.

Евсеич всё говорил и говорил, как будто хотел наговориться на всю жизнь. За разговорами незаметно подъехали к Барабинску. Пока поезд маневрировал, Николай не мог оставить своего наставника: хоть минутку ещё с ним побыть! Не верилось, что они расстаются, может быть, навсегда. Наконец вагон отцепили. Состав, издав скрежещущий металлический звук, дёрнулся и медленно поплыл

в обратную сторону

– Беги, сынок, не отстать бы тебе! В третий вагон

прыгай!

Наспех обняв Евсеича, Николай добежал до нужного вагона. Ухватившись за протянутую руку, вскочил в вагон и оглянулся. Евсеич стоял на том же месте и смотрел вслед уходящему поезду. Лица его было уже не различить, но по тому, как часто проводил он по лицу рукой, понятно стало: растрогался человек. У Николая тоже застрял в горле предательский ком. Хорошо, что никто этого не заметил.

IV

Условия на новом месте были не в пример прежним. Когда–то, наверное, в начале войны, товарный вагон был переоборудован для перевозки людей: вдоль стен тянулись в два яруса нары, посередине стояла металлическая печка, источавшая живительное тепло. Почти все нары и проходы между ними были забиты какими–то ящиками. Несколько не заставленных ящиками лавок были заняты людьми, ближе к выходу ютилась ополовиненная поленница берёзовых дров. Человек, подавший Николаю руку, оказался старшим. Он глазами показал на свободное место:

– Располагайся, солдат! Насчёт тебя нас предупредили! Погрейся, замерзли у себя там. А у нас как раз один попутчик сошёл.

– Не то, чтоб замёрзли, но прохладно было!

– Вот и погрейся у нас! Скоро доедешь до своей станции, говорят, до Новосибирска километров триста. Утречком будем. А нам до Иркутска ехать. Поди, дня два ещё трястись.

Николай, с трудом расстегнув шинель, забрался на доски, покрытые каким–то тряпьём. Непривычное тепло разлилось по всему телу, дошло до ног, согрело руки. И даже раненая рука, словно в признательность за такую благодать, ныла не так сильно. Подложив под голову вещевой мешок и шапку, закрыл глаза и почти сразу заснул. Долго спать не получилось. Всё тело зудело. Не открывая глаз, понял: насекомые. Местные или из Челябинска с ним едут? А тут, почувствовав тепло, добрались до солдатской кровушки. Спустившись с нар и подойдя к печке, разделся до исподнего, благо тепло. Долго тряс одежду над пышущей жаром печкой.

– Полностью скидывай одёжу, – скомандовал сидящий поодаль дежурный. – Иначе не вытряхнешь всех! На печку кидай их, на печку!

– Делать нечего, разденусь! – не глядя на собеседника, согласился Николай. – Эти твари нам ещё на фронте жизнь отравляли. Бывало, бани ждёшь, как манны небесной! А тут–то они откуда взялись?

– Люда всякого в дороге много. Намедни, не знаем как, мальчонка беспризорный к нам прибился. Забился за ящики и сидит. Уже на ходу его заметили. Выловили, накормили. Глядим, как чесоточный, ходуном весь ходит. Присмотрелись, а на нём аж тряпье от этой самой животины шевелится. Вытрясти–то заставили, да, видно, и нам досталось этого добра.

– Куда ж вы дели мальчонку, неужели высадили?

– А то! В Омске патрулю сдали, чтобы в детский приёмник определил. Мальцу лет десять. Нечего одному блыкаться! А ты откуда путь держишь, – без перехода обратился он к Николаю.

– Из госпиталя еду.

– Так вижу, что не из санатория! Воевал–то где?

– Закончил под Сталинградом.

– Под Сталинградом? Капут там фрицам! Слышал?

– Слышал, слышал! Как такую новость не услышать! Теперь, наверняка, погоним немца!

– Погоним, как же не погнать! А ты, солдат, в каких войсках служил?

– В танковых. Механиком–водителем танка.

– Ишь ты! Тяжёлая у тебя служба, опасная. Сколько людей в танках живьём сгорело.

– И я горел. Повезло! Успевали с ребятами выскочить.

– Да, дела! И не обгорели?

– Лёгкими ожогами отделывались. Комбинезон да шлем спасали. Рукам больше всего доставалось. В медсанбате, бывало, сестричка смажет их мазью, забинтует,

через несколько дней снова ты в строю. Нас даже из части в госпиталь не отправляли.

– Это хорошо, что без последствий! Да ты садись, всё одно не заснёшь теперь, – подкладывая в печь дрова, пригласил истопник. – Как звать–то тебя?

– Николай.

– А меня Иваном кличут.

В скупых отблесках огня высветилось его лицо: мужик, как мужик! Лицо, хоть и изрядно обросло щетиной, совсем молодое. «И что же он не на фронте? Лет тридцать, поди, не больше», – подумал Николай, а в душе неожиданно зародилось чувство отчуждения и даже враждебности к сидящему рядом с ним молодому и здоровому на вид человеку. Продолжать разговор уже не хотелось. Собеседник, то ли почувствовав что–то, то ли погрузившись в свои мысли, тоже примолк.