Далёкое близкое

Николай смотрел на огонь, вслушивался в стук вагонных колёс, и показалось ему на мгновенье, что не колёса это стучат, а гремят гусеницы его танка, преодолевающего бугры и канавы. Вокруг пылает в огне деревня, а он, согнувшись, жмёт на рычаги, но никак не может достичь того места, где ждёт его мальчонка с грустным недетским взглядом…

Печка, быстро проглотила очередную порцию дров

и погасла, вернув Николая в реальность. Только мерный стук колёс нарушал тишину вагона.

– Что же это я? Огонь–то потух, – спохватился Иван. Быстро поднявшись, сделал шаг к поленнице. Николай, услышав, как гулко ударяет об пол одно полено за другим, поднялся с топчана и увидел, что сосед его совершает какие–то странные движения руками, по причине чего часть дров оказывается на полу. Шагнув поближе, понял, в чём странность: на обеих руках его нынешнего собеседника было только по два пальца…

– Подставляй, – глухо скомандовал Николай. «Как же это я не заметил», – мысленно укорил он себя, накладывая поленья в протянутые двупалые руки.

Печь, приняв в своё чрево дрова, вновь расплескала вокруг себя оранжевые отблески. Иван поднял с полу чайник, поставил на печь.

– Давай, Коля, чайку согреем.

– А может, и ещё чего? У меня в мешке гороховый концентрат есть, будешь?

– Себе оставь! Домой вези!

– Нет уж! Давай с тобой ради знакомства шиканём!

– Ну, как знаешь, – согласился Иван, принимая драгоценный брикет.

Запарили концентрат и, чтобы подольше растянуть удовольствие, по очереди медленно черпали из котелка горячее варево.

– Ты, Ваня, где воевал–то, – не выдержал Николай, всё еще помнивший о своих постыдных мыслях и стыдившийся их.

– Ты про руки? В сорок первом обморозился я. Неожиданно перебросили наш полк под Москву, а интендантский обоз задержался, нас вовремя не переодели в зимнее. В пехоте я служил. Морозы, помнишь, какие были в начале ноября? В одном бою в атаку пошли, меня и накрыло взрывной волной, контузило. Пока до меня санитары добрались… Мне ещё повезло, только пальцы потерял…

– Я тоже под Москвой в это время был. Нашу дивизию туда с Дальнего Востока переправили. Вот там мой танк первый раз и горел. На подступах к Волоколамску.

– Братишка, – оживился Иван. – И я точно там был! Под Волоколамском! Надо же! Рядом где–то были, может,

и виделись когда. Мы, пехота, в наступление не раз за танками бежали. А то и верхом на танк забирались: за бронёй надёжнее. Может, я на твоем танке сидел?

– Может, и сидел, – грустно согласился Николай, вспомнив те тяжёлые дни и разгром своей дивизии. —

У меня старший брат тоже в пехоте служит. Как и тебя, Иваном зовут. До ранения тоже под Москвой воевал. Только не пришлось нам встретиться. Такие бои были! Всем досталось, а пехоте – особенно. Тогда, Ваня, нам фрицы тяжёлый урок преподнесли. Мы–то думали, что война через три месяца закончится, а когда они к самой Москве подступили, то поняли, что хоть и силён немец, нам отступать некуда. Не было бы Москвы, так и Сталинград не отстояли бы. А уж теперь погоним его, ох как погоним. Научились воевать! Жалко, что мы с тобой – не бойцы. Зато в тылу на победу будем работать. Вот ты своё дело уже делаешь, а я своё буду.

– Правильно говоришь, Коля! Правильно! Давай споём что–нибудь! Помнишь, когда по радио пели «Вставай страна огромная…», аж мурашки по спине. Споём, Коля!

Совсем тихо, чтобы не разбудить других, запели. Сначала эту песню, потом «Вьётся в тесной печурке огонь…», потом ещё и ещё. Николай любил это тихое и раздумчивое солдатское пение, когда вполголоса звучащая песня, вызывая чувство единения, в то же время позволяет каждому подумать о чём–то своём, родном и сокровенном. Так поют только на фронте или те, кто там побывал… Так пели и в ту давнюю ночь, которую он не забудет никогда.

Там, в блиндаже, они сидели у огня и тихо пели эти же песни. И никто из его товарищей не знал, что завтра их ждёт последний бой и что из всего экипажа суждено остаться

в живых только одному…

V

Попрощавшись на рассвете с Иваном как со старым знакомым, Николай ступил на родную землю. Кое–как обогнув пути, забитые товарными и пассажирскими составами, оказался на знакомом перроне, откуда несколько лет назад их, новобранцев, посадили в вагоны и повезли на восток. Думал ли он тогда, что через пару лет службы на Дальнем Востоке снова увидит Новосибирск, только уже из вагона товарного эшелона, несущегося на зелёный свет по направлению к Москве? И уж совсем не думал, что, исколесив всю страну, до срока вернётся сюда. Но он снова в городе, от которого, по сибирским меркам, рукой подать до его родной деревни.

За день Николаю удалось сделать почти всё, чтобы почувствовать себя готовым к столь долгожданной дороге. Прошёл санпропускник, помылся в бане, отметился в военной комендатуре и даже удачно отоварил часть продуктовых карточек. С удовлетворением ощущая, как потяжелел его вещевой мешок, а тело, наоборот, испытывает лёгкость, двинулся по направлению к улице Свердлова, где до войны жил его друг Митя. Холодный скрипучий трамвай медленно тащился через весь город, На остановках входили и выходили похожие друг на друга женщины в валенках и шерстяных платках, крест–накрест повязанных через грудь. И от этого одинакового наряда, и от одинакового выражения бледных женских лиц повеяло на Николая такой болью и бедой, которую он не так явственно ощущал даже на фронте.

Дверь открыла худенькая маленькая женщина, в которой с трудом можно было узнать прежнюю тётю Дусю – мать Мити. Увидев гостя, она всплеснула руками и, не успев пригласить в дом, тихо и горестно зарыдала на груди у Николая. Затем появился Митин отец, тоже постаревший и изменившийся до неузнаваемости. Николай без слов понял всё. «Ну вот, – подумал он, – меня никто не ждёт, а я вернулся. Митю ждут и отец, и мать…»

Угостив гостя морковным чаем с сахарином и без конца расспрашивая про ранение, хозяева ни слова не проронили о сыне, как будто боялись коснуться свежей раны. Николай, сразу понявший это, держался от расспросов. Потчуя нехитрым угощением, сами старики к продуктам, которые гость вывалил из своего мешка, так и не притронулись.

– Тебе поправляться надо, Коленька, а мы уж как–нибудь. Много ли нам надо, старикам, – шептала тётя Дуся, порываясь вернуть провиант.

– Забери, Коля, – требовательным тоном вторил жене дядя Женя.

Наконец дело было улажено: всё – пополам.

Гостя уложили спать в комнате сына. Николай учился

в училище вместе с Митей и не раз ночевал тут. На этой самой кровати, с этими же крашеными шарами на железных спинках, с теми же лебедями на старом коврике, всё так же висевшем на стене. «Как долго живут вещи, – подумал он, – и после смерти хозяина они продолжают жить своей привычной жизнью».

– Можно к тебе, Коля, – тихо спросил Митин отец и, не дожидаясь ответа, присел на кровать.

– Уложил Дусю. Капель дал. Уснула, – доложил он. – Она теперь почти не спит. И не плачет. А тебя увидела

и заплакала. Это хорошо! Лучше, чем молчать. От молчания сердце каменеет. Про Митю старается не говорить, даже со мной. Два месяца, как получили похоронку…

Где погиб, как, не знаем… Только: «Погиб, похоронен на поле боя». Как ты думаешь? Что это значит? Другим пишут: «Пал смертью храбрых». А нам только «погиб».