Далёкое близкое

– Ничего это не значит! Просто много похоронок писать пришлось в этот день, написали, как короче. Может, спешили почту отослать вовремя, может, нового боя ждали. Знаете, дядя Женя, на фронте ко всему привыкаешь,

и к смерти тоже.

– Я понимаю, понимаю! Война! А нам–то как единственного сына потерять? Эта бумага – всё, что от Мити осталось! Даже могилки нет!

– Могилку найдём! Я обещаю! Номер полевой почты есть, номер части есть, когда погиб, знаем. После войны запрос в военкомат сделаем, всё узнаем! А что он в последних письмах писал? Говорил, где воевал?

– Нет, ничего не знаем, ничего не писал. Всё успокаивал, мол, всё у меня хорошо, скоро фашистов погоним. Он

у нас, сам знаешь, молчун. Много не разговорится.

– Знаю.

– А тебе он ни разу не написал с фронта?

– Не написал. Адреса полевой почты ни он, ни я не знали. Надо было бы мне вам написать, узнать его адрес…

– Надо было, – как эхо, повторил старик. – Ну ладно, сынок, спи. Спасибо, успокоил нас! А то всякое в голову лезет… Мы с матерью друг другу не говорим об этом, но думаем. И я, и она…

Вот такими были они, Митины родители. Такая закваска была у погибшего друга…

Спать не получилось. За стенкой ворочался и вздыхал дядя Женя, а Николая, вновь оказавшегося в доме, где его всегда принимали как родного, захлестнули воспоминания.

С Митей он познакомился, когда поступал в педучилище. Подружились. Жили в одной комнате. Если бы не друг, жизнь Николая в те годы была бы еще тяжелее. Все продукты, привезённые из дома, Митя всегда делил поровну. Несколько раз Коля гостил в этом доме и, несмотря на стеснительный характер, не чувствовал себя тут чужим. После окончания училища Митя поступил в институт, Николай поступить не смог: документы «завернули» в райкоме. В армию ушли в один год. Одного определили в танковые войска, другой стал артиллеристом. Расставшись, часто писали друг другу. Потом началась война, разделившая жизнь одного на «до» и «после» и забравшая жизнь другого…

– Сынок, – снова окликнул Митин отец. – Слышу, что не спишь. Рука сильно болит? Может, погреть надо, так ты скажи, не стесняйся. У нас с матерью очень хорошее натирание есть. На меду! Ещё до войны делали. Мёд хороший был, натуральный! Давай натрём!

– Спасибо, дядя Женя! Только я с детства мёд не переношу. Бывало, все дома мёд ложками ели, а мне нельзя: ложечку от простуды дадут, так у меня глаза сразу заплывут, весь опухну, того и гляди, что лопну. А мазать и вовсе нельзя!

– Вот беда какая! Может, грелку согреть, сынок?

– Да вы не беспокойтесь, она у меня уже почти не болит, – успокоил Николай и здоровой рукой переложил раненую на грудь.

– Ну, спи, сынок, не буду больше мешать, – заботливо поправляя одеяло, произнёс старик. – Надо бы и мне поспать, пока Дуся не проснулась.

Николай, провожая взглядом сгорбленную фигуру, готов был зарыдать, завыть от сострадания, боли и собственного бессилия. Нет такой жертвы, которую он не принёс бы, если бы она могла облегчить участь этих несчастных людей. Но он ничем не может помочь родителям Мити, потому что прошлое нельзя изменить. Его можно только забыть. Или заставить себя забыть, смириться

и принять как данное. Но ведь и он сам не смог, как ни

силился, забыть своё прошлое! А мать? Разве есть на свете такая сила, которая заставит её забыть сына? Почему жизнь так несправедлива? Почему судьба так беспощадна к людям, которые сами всю свою жизнь делали только добро? Родители Мити, Евсеич… Сколько хороших людей встретил Николай в последнее время! Товарищи–фронтовики, доктора и медсёстры госпиталя, начальник поезда, Никита, Григорий, Пётр, Иван… А не известная ему сандружинница, вытащившая его с поля боя, а военный хирург, собравший по кусочкам его руку? Да мало ли хороших людей на свете? Их много, намного больше, чем плохих. Доброта, как говорил Евсеич, в крови у русского народа.

Почему же тогда с этим народом так часто случаются несчастья? Война – это понятно: пришли чужаки, уверовавшие в то, что принадлежат к какой–то особой, избранной касте, дающей им право уничтожать другие народы. А как объяснить тот факт, что свои же, русские люди, лишили Николая родителей, семьи? Разве можно найти этому объяснение? И тем более, – оправдание?

VI

Коле было десять лет, когда началось это. В начале зимы в деревне стали происходить странные события, изменившие жизнь Колиной семьи. Мальчик тогда впервые услышал слово «избирком». Сначала было непонятно, что это такое. Потом выяснилось, что избирком – это несколько самых бедных деревенских мужиков, собравшихся вместе и решившись отобрать у всех, кто жил зажиточно, коров, лошадей, кур, свиней, сено, зерно и прочее добро, которого у этих самых мужиков почему–то не было. Как ни возмущался отец Коли, как ни призывал обидчиков к совести, скотину, хлеб и что–то из домашнего скарба со двора вывели и вынесли. Вдобавок к этому в избиркоме составили грозную бумагу, в которой было написано, что Виктор Константинович признаётся кулаком, лишается избирательных прав и вся его семья подлежит выселению. Куда, не говорилось, но год выселения был обозначен точно – тысяча девятьсот тридцатый. Посему выходило, что жить им в родной деревне оставалось года полтора.

В эти дни Коля услышал несколько новых слов: колхоз, кулак, мироед… Что такое колхоз, они с Васей до конца и не поняли. Отец утверждал, что из этой затеи ничего хорошего не выйдет. Учительница в школе говорила, что у колхозов большое и счастливое будущее. Хорошее дело колхоз или плохое, мальчики так и не уяснили. А вот, что их тятьку называют кулаком и мироедом, поняли, но согласиться с этим не могли. Ладно бы кулак! Отец и в самом деле в своих руках весь дом крепко держал. А мироед? Что же он мир ест, что ли? Наоборот, всегда был готов помочь тем, кто беднее, вот хоть бы тётке Марье, что в нижнем конце деревни в избушке с сыном живёт. Да и мёдом со своей пасеки каждое лето всю деревню отец щедро угощал. Неужели забыли? По всему выходит, что мироедом его зря прозывают.

Но другие люди, по всей видимости, эти добрые дела

в счёт не брали и всем селом решили, что в колхозе самому Виктору Константиновичу делать нечего, хватит с него и того, что его коров да лошадей в колхоз примут, сено и зерно туда же возьмут, а сам он с семьёй пусть в тайгу едет, чтобы другим не мешать новую жизнь строить.

С тех пор отец с матерью затосковали. Прежней радости в доме уже не было. Но работали не покладая рук. И родители, и дети. Кроме животины, отобрали у семьи большую часть пашни, покоса, пасеку, потому давнишнего достатка не было, но голодать не голодали. Отец по ближним деревням ходил: сапожничал, плотничал, самовары да чайники паял. Подкопили деньжат и новую коровку завели. Боязно было, что опять заберут. Но что делать? Как без молока детей прокормить?

Меж тем время шло. Ещё теплилась надежда, что не выселят их из родного дома, что одумаются односельчане. Вспомнят, что никому из них Виктор Константинович ничего плохого не сделал, многие годы добрым соседом был! Но не тут–то было! В начале очередной зимы Коля с Васей заметили, что в семье стали вестись разговоры, о которых самым маленьким, то есть ему, Васе и Тоне, знать было не позволительно. Несколько вечеров подряд, отправив младших детей на печку, где они обычно спали в холодное время, старшие долго и напряжённо обсуждали что–то. Коля с Васей уже на второй вечер, заподозрив неладное, решили не спать и подслушать, о чём говорят взрослые. И хоть ничего не удалось услышать, по выражению лиц родных, по тому, как кто–то время от времени разводил руками или, хуже того, начинал говорить громче положенного, стало понятно: случилось недоброе. Вскоре тайное стало явным. По случайным обмолвкам дети поняли, что семью могут выселить из дома и отправить далеко

в тайгу…

Когда ехать, точно никто сказать не мог. Но скоро. Вот–вот уполномоченный из района приедет. Мать с Марийкой по ночам в спешке вязали узлы с одеждой, мешки с барахлишком зашивали, отец, ломая голову, нужные в хозяйстве инструменты перебирал. Все бы взять, да хватит ли места на возу? Потом принимался чинить валенки и полушубки детей. Заодно учил Васю, вечно крутившегося около отца, дратву смолить, шилом и иглой работать. Сестра Тоня, самая младшая, одна из всей семьи радовавшаяся предстоящей перемене, свою тряпичную куклу в дорогу собирала.