Дальние снега

* * *

Десять юрт рода Кеота жались друг к другу в полунощной тундре.

На дереве у крайней юрты висел деревянный идол в цветном тряпье, украшенный медными бляхами, с колокольчиком, откликавшимся на каждый порыв ветра. Внизу, под идолом, — жертвенные шкурки соболей. Возле юрты стоял на коротких широких лыжах остяк невысокого роста, с жидкой бородкой — наверно, собрался куда-то ехать.

Увидя начальство, он сбросил лыжи и подошел к воеводе. Сузив живые темные глаза, сказал приветливо:

— Дорова, бояр!

— Здорово! — ответил Бобровский, усмехаясь.

— Иска, — вздернул будто перебитый у лба нос остяк, — неки.

Берх перевел:

— Это он говорит: «Мороз, холодно».

Меншиков смотрел с любопытством. На остяке одежда из разноцветных полос шкур, на полных коротких ногах чулки из меха, туго перехваченные у колен жгутами. Уши малахая свешиваются на плечи. А за плечами лук и колчан со стрелами.

— Иска, — поежился воевода, — приглашай в гости.

Остяк понял, закивал обрадованно, пошел впереди Бобровского, Меншикова и Берха, открыл полог при входе в юрту.

Меншиков низко согнулся, чтобы не задеть головой верхний срез «двери», полный воевода едва протиснулся в нее, а Берх, видно, чувствовал себя здесь как дома.

Посреди хижины в печи из глины потрескивали кедровые полешки. Дым от них поднимался вверх к дырке в крыше с отодвинутой заслонкой, но выходил дым не весь, и Меншиков закашлялся. Хорошо, что юрта хоть высокая, и Александр Данилович выпрямился. Сверху свисала сосульками сажа, едва не доставая головы.

В углу стояла берестяная кадка с водой, сложены штабелями дрова, на перекладинах-жердях висели сети, меховое платье, холсты из крапивы, шапочки, сделанные из утиных перьев. Оленьи шкуры мокли в чане, лежали на жердях и досках ложа.

Хозяин — его звали Обый — показал гостям на медвежью шкуру:

— Садыс, бояр!

Потрескивал рыбий жир в светильнике. Пахло сырой тухлой рыбой. Из-за перегородки вышел сын Обыя, юноша лет двадцати, очень похожий на отца, в рубахе из цветных лоскутков, подпоясанный широким ремнем с металлическими нашивками.

— Пох, — пояснил Обый, кивнув на сына.

Тот засучил рукав, показал отцу рваную рану. Обый поцокал, отломил кусок трута, поджег его и положил на рану. Юноша терпеливо ждал, пока трут сгорит.

Появилась, приветливо кивая, женщина с плоским лицом и полноватыми губами. Медные кольца вплетены у нее в косы, выдровая куртка украшена ярко-желтой и красной рыбьей чешуей, широкий красный пояс, свитый из китовых кишок, проходит между ног. На голове у женщины платок с бахромой — «вокшима», как успел пояснить Берх, а на нем фигурки из олова.

— Гетери кимиа, — общительно улыбаясь и открывая цинготные десны, представил ее Обый, и Берх перевел:

— Моя душенька.

Жену свою Обый любил и гордился ею. Когда она не имела еще детей, то ушла от Обыя к отцу и стала «снова девкой». Ушла потому, что Обый без разрешения отца ударил ее.

Но потом вернулась. Обый после этого никогда пальцем ее не трогал.

Появился выводок чад — мал мала меньше: скуластеньких, кривоногих, сопливых, с оспенными метками на лице, с черными прямыми волосами, живыми бусинками глаз. А у стены в коробке спал на шкуре еще один — младенец.

Берх перевел, что хозяин предлагает умыться с дороги. Пояснил, что это делается из общего корыта «кушонки», а вместо рушника здесь употребляют тонкие стружки — «шпом».

Воевода пробасил:

— Нет уж, избавь! — И, сев на медвежью шкуру, приказал дюжему казаку Михайле принести бочонок водки и мешок с подарками.

Жена Обыя начала набивать красноватым кудрявым табаком трубку, что висела у нее на железном кольце пояса, а Берх показал Меншикову, вытащив из колчана на стене, гудящую стрелу для устрашения птиц и еще одну — для охоты на соболей. Наконечник этой стрелы деревянный, чтобы не портить шкуру, стреляя только в нос или глаз зверька.

И Обый достал четырехугольную трубочку, выдолбленную из камня, с деревянным мундштуком, обтянутым кожей. А сам опасливо поглядывал в угол, где в цветном тряпье в подвешенном ящике спрятан был деревянный шайтан (не рассердится ли он, что Обый курит чачеры!).

Хозяйка подала лакомство — «копкей», похлебку из сырой несоленой рыбы и ржаной муки. Меншикова едва не вырвало, как только он ее понюхал, а воевода и Берх брезгливо отставили угощение.

Потом воевода угостил старших водкой, и Обый сладостно защелкал языком:

— Жартдиу!

Ребятишкам Бобровский привез побрякушки.

В юрту набилось полно народу, и Бобровский раздавал медные копеечные кольца, иголки, огнива. Неописуемый восторг Обыя вызвал напильник для точки стрел.

Отдаривали немедля — песцом, лисьими лапами, шкурами росомахи и выдры. Берх успел отлучиться в соседнюю юрту и обменять там чугунную сковородку на чернобурку, капкан — на десяток горностаев.

Меншиков только диву давался, завистливо думал: «Вот то нажива — сам-сто!»

Уже выходя из юрты, Бобровский, заметив на куртке маленького инородца прожженную дырку, с отеческой суровостью передал Обыю через Берха:

— Че же так плохо доглядаешь? Ежели в другой раз дырку увижу — выпорю.

Показал Михайле на медвежью шкуру, на которой сидел, чтобы унес тот ее в нарты.

Они зашли еще в одну юрту, и еще, и везде все повторялось. Наконец груженные мягкой рухлядью нарты повернули в Березов.

Собаки, чуя приближение дома, прибавили ходу.

Буран намел сугробы: дуги, огненные столбы северного сияния устилали снега переливчатым светом, брали в полон стылую луну.

На одном из привалов возле костра Бобровский сказал Меншикову, словно одаряя кавалерией:

— Ведешь ты себя невзбаламутно, и за храм спасибо… Если хочешь, можешь избу построить…

Меншиков благодарно ответил словами апостола Матфея:

— Лисицы имеют норы, птицы гнезда. Сын человеческий хочет где-то голову преклонить.

— Преклонишь, — пообещал Бобровский.

Воевода был доволен собой. Поведает о разрешении Софьюшке — та припадет благодарно. Да и то сказать — не заключенный Меншиков, а ссыльный, не обязательно ему в острожной каморе жить.