Дальние снега

Мария вспомнила, как лекарь Иоганн сказал однажды, что у батюшки загустела кровь и, если не выпустить лишней, может быть паралич. До смерти боясь даже вида ее, Мария тем не менее вместе с Мартыном, прежде помогавшим лекарю, решилась. Но отец воспротивился. Он глядел на нее как-то странно, будто прощался. И Марии становилось еще страшнее.

Вчера она лежала на топчане, ее лихорадило. До тошноты чадила плошка с ворванью, свирепо терзал за окном ставню ветер.

Батюшка подсел, провел усохшей ладонью по ее волосам.

Мария знала, что он по-своему любит ее, но никогда не разрешал себе нежностей, вероятно, полагая, что это — удел матери.

Сейчас он сказал дрогнувшим, незнакомым голосом:

— Не суди меня строго… что судьбу твою порушил…

Он неумело погладил руку дочери, и у Марии навернулись на глаза слезы.

— Зачем вы так, батюшка?

— Нет, нет… Я перед могилой правду реку. Природа задумала меня лучше, чем я себя сотворил… А ты не падай духом, еще вырвешься отсюда… Сложишь судьбу; как захочешь…

После этого разговора Мария не находила себе места: то пыталась читать Библию, то помогала Анне штопать, то украдкой обращалась к спасительной иконке в кованой вызолоченной ризе. Ничего не помогало, все слышала винящийся голос отца.

Она и сама чувствовала недомогание, но никому в этом не признавалась. Ночи наваливались тяжкими бредовыми снами. Под утро назойливо вела короткий счет кукушка. Мария лежала с открытыми глазами и думала, думала о своей неудавшейся жизни, о Федоре… Мимо прошла любовь…

…Мария с тревогой посмотрела на отца, когда он встал и начал точить топор. Потом медленно, видно, через силу, оделся, шагнул в непроглядную ночь. Вскоре послышалось тюканье топора. Что он задумал?

С этого дня отец перестал есть. Никаким уговорам, просьбам не внимал, только лежа отворачивался от пищи. На седьмые сутки начал бредить.

Ему привиделась быль: огонь пожирал слободу суконников… Он примчался на пожар, прихватив небольшой шланг… Полез на крышу горящего дома, спрыгнул в огонь, вытащил из пламени на улицу древнюю бабку…

Потом возникло поле битвы под Полтавой…

— Вынесите на воздух… На лафет… Огонь! Огонь! — Эти команды он едва прошептал и затих.

…В гробу лежал в мерлушковом кафтане, стеганой шапочке, с шейным крестом.

Мария глядела на отца застывшими глазами.

Трещали от мороза стены избы, стволы вековых деревьев на дворе.

Зашел Миклашевский, удостоверился, что Меншиков мертв, тихим голосом, плохо скрывая радость, приказал хоронить.

Матвей Баженов и Мартын стали готовить возле выстроенной покойником церквушки могилу. Так пожелал Меншиков. Мороз все крепчал, забирался через тулупы, валенки, дыхание превращалось в иней. Земля не впускала ни лопату, ни лом. Разожгли костер, стали поливать землю кипятком. Только после этого смогли вырыть неглубокую могилу. Увязая в сугробах, понесли туда гроб.

Неистово билась оземь жгучими белыми крыльями пурга, валила с ног.

Какаулин отпевать покойника не захотел — может, то начальству неугодно, — послал вместо себя младшего батюшку Гервасия. Красноносый старичок хлебнул водки и скороговоркой отправил отмаявшегося раба божьего в царствие небесное.

Кроме дворовых и конвойных, были еще прихожане церкви святого Спаса, богомолки в черном. Пришел кабатчик Корепанов, скорее, из любопытства, поглядеть на похороны бывшего светлейшего.

Дети не плакали, изошли слезой до похорон, а сейчас не хотели показывать свое горе. Жалась к Марии Саня, с опухлыми глазами окаменел Александр. Одна из старушек прошамкала осуждающе соседке:

— Сердца-то у них нет.

Дети подошли ближе к гробу. У отца белые, словно в насмешке сложившиеся губы, седая борода. Они по очереди поцеловали его.

— Скоро приду к тебе, батюшка, — прошептала Мария.

Гроб прикрыли крышкой, опустили на дно могилы.

Корепанов, бросив ком смерзшейся земли, пробормотал задумчиво:

— Вот-то и всех делов… — Подергав меховые уши картуза, медленно пошел в кабак.

Глухо, словно осипнув от мороза, бил колокол.

По-разному держали себя дворовые. Иные делали вид, что безутешны, чтобы показать преданность молодым хозяевам. Втайне же радовались и в клети своей говорили с надеждой: «Теперь скоро возвернут домой из треклятой Сибири». Анна, скорбно глядя на девочек, дала себе клятву не щадить жизни для них. Мартын был искренне огорчен смертью барина, хотя она всколыхнула, как это иногда бывало у него и прежде, тоску по своей деревне, старой матушке, теплой хате, пропитанной запахом жаренного лука. И он сокрушенно думал, что вот ему уже за сорок, а он так и не нагрел собственное гнездо…

Дети Меншикова молча сидели в большой палате. В оконце заглядывала полярная ночь. Обледенелые ветки царапали крышу, Потрескивали к морозу свечи из тюленьего сала, упокойно голосила вьюга в трубе и на чердаке. Где-то по-волчьи выла собака, тявкали лисы. В углу неутешно всхлипывала Анна.

— Замолчи! — резко прикрикнул на нее Александр. — Иди! Да позови Мартына.

Косо, с неприязнью поглядел на Марию. Порушенная невеста… Готовилась стать выше его. А как матушка умерла, схотела ее подменить. «Нужна твоя опека! Теперь я глава рода. Батюшка завещал на прощание: „Ты храни фамилию. Пример мой пусть послужит тебе наставлением“. Нечего сказать, хорошее наставление!»

Как только Анна вышла, Александр сказал:

— Ну, дражайшие сестрицы, будем решать, не откладывая, как дале жить.

Мария подняла голову:

— Батюшка перед смертью сказывал: «Ныне нет препятствий для отъезда вашего отсюда. Надобно прошение подать в тайный совет или государю».

— «Препятствий нет», — передразнил Александр. — Думаешь, забыл царь, — мстительно произнес он, — как ты против его воли с ним обручалась? Не простит он тебе сие и нас здесь сгноит.

— Разве ж то моя вина, — едва слышно ответила Мария, — то воля батюшки была, а мне — беда.

На пороге появился Мартын.

— Ты собираешься, нехристь, поминки делать? — набросился на него Александр.

— Дак я…

— «Дак, дак…» Вот возьми, — он протянул Мартыну тридцать копеек, — купи у кабатчика вина и рыбы. Не хватит — заложи батюшкин кисет.

Он протянул было кисет, да, раздумав, положил его в карман.

— Нет, я сам курить буду…