Дальний свет

Феликс подержал так немного, отпустил кнопку.

Нажал снова.

И вновь — красный всплеск. В окружении пальцев, почти не двигаясь с места, бушевала маленькая первозданная стихия.

Говори со мной.

Танцуй.

Пока ещё не всё.

Он отнял палец от кнопки. Сидел некоторое время в темноте. Ну, ещё третий раз, последний.

Всплеск. Алое зарево. Мы дождёмся — да, всё-таки дождёмся — зари. Вот завтра, когда мы будем дома…

Пламя вильнуло и исчезло.

Феликс нажал один раз, другой. Лихорадочно вдавил кнопку несколько раз. Ничего, бесполезно. Пламя больше не появлялось.

То есть, та самая зажигалка, которую он всюду носил с собой, начиная со второго курса, которую бережно наполнял заново каждый раз, как заканчивалось горючее, которую, если уж на то пошло, он считал своим символом и талисманом…

То есть, именно теперь она окончательно погасла? Как это, чёрт возьми, знаково.

Тьма подступала вокруг, начала сгущаться, наваливаться…

Я не хочу вот так, подумал он вдруг яростно, отчаянно, как давно ни о чём не думал. Пусть смерть, забвение, но я не хочу вот так: в темноте, в грузовом вагоне, среди этих бочек, где и обнаружат, может быть, только через неделю. За стенками, он слышал иногда, ходили и переговаривались люди. Можно к ним, туда, можно открыть дверь, просто поскрестись в неё погромче, услышат сами. Пусть лучше так, лучше они, чем здесь, пусть лучше…

Лежи, тварь, сказал он сам себе следом. Лежи и не шевелись. Не для того она тебя прикрывала.

Сволочь ты, Китти. Зачем надо было так делать.

96

За окном мирно растекалась чёрная гладь, только дальние огни вышек падали в неё и мерцали в отражении. Перестук дождя доходил чуть слышно, здесь же, в комнате, было светло и тихо. Приглушённо бормотал в углу телевизор. Последние новости с городского пруда: поскольку пищи в естественных условиях не хватает на всех, специально организованные машины круглосуточно курсируют от складов к пруду, чтобы обеспечить птиц необходимым кормом в достатке. (Кто-то там у них сочиняет неплохой сюр, машинально отметил Гречаев. Надо бы познакомиться при случае, пригодится). Из любых новостей он привык вычленять полезное, за что можно зацепиться и что использовать потом в поддержку или против, и теперь это происходило самой собой, помимо его воли.

Громко стукнуло. Он резко обернулся, но нет, за окном — никого.

Птица. Или вообще показалось.

— Папа, папа! Можно мы в войнушку?

На пороге стояли его одиннадцатилетняя дочь и сын помладше её, оба взбудораженные, с горящими глазами.

— Можно, только тихонько, — улыбнулся он. — Мама уже спать легла.

Они с шумом и визгом умчались в свою комнату — похоже, из всех слов услышав только «можно». Гречаев ухмыльнулся вслед им, вновь с тревогой обернулся к окну.

Нет, в городе всё спокойно, кому-то снова что-то причудилось. Вот и у него ведь тоже нервы пошаливают, хотя, казалось бы — что за повод… Будто кто-то стоял там, за этим окном, и ждал, когда он выглянет посмотреть.

Поддавшись, он быстро выглянул. Нет, ну разумеется, нет: разлив и дождь, больше ничего. Там и стоять-то негде, разве что под самым домом…

Гречаев поразмыслил было об этом, но тут уже самому стало смешно: он представил, как высовывается под ливнем из окна, чтоб получше увидеть площадку у подъезда. Так и кувыркнуться недолго по собственной глупости.

Разумеется, нет, разумеется, никому, только расстроенному воображению могло такое прийти в голову. Не каждый день всё-таки распоряжаешься убить кого-то — тем более, по сути, бывшего союзника. Пройдёт.

Он сел обратно в кресло, постарался вслушаться, что рассказывает телевизор. Но эффект чужого присутствия не исчез — наоборот, усугубился и стал почти жутким: будто она стояла прямо у него за спиной, хотя там только стенка, Гречаев знал это очень хорошо.

Ладно, хватит глупостей, отмахнулся он. Давайте о том, что по-настоящему важно.

Парня придётся убрать. Жалко, конечно, но всё зашло слишком далеко. И желательно сделать это до того, как поезд прибудет, то есть, до утра (выходит с большой вероятностью, что Феликс всё же там, а поменяться мобильниками — хорошая идея, но нет, не безупречная). Если они действительно поменялись: на оставшиеся от Шелетова инфо-обрывки теперь только и можно было рассчитывать.

Не выкажи Лаванда желания поговорить со своим родственником, ещё оставались бы варианты, но теперь точно нельзя по-иному. Шелетов исчез бесследно — в бега, что ли, ударился, чёрт из коробочки — но есть и без него кому доверить. (Зарубка на память, если ещё случится: никогда не связываться с этими «идейными революционерами». Вообще никогда — как бы ни были они полезны и какие бы связи в правительственном аппарате у них не образовались).

Он мимодумно отвернулся в сторону от телевизора и даже вздрогнул: на секунду в зеркале чётко показалась она. А, нет… Просто тень. Тень от шкафа легла неудачно.

Гречаев встал, подошёл к зеркалу, чтобы проверить. Обычное стекло, несколько пыльное. Отражает только комнату, как и должно.

Чёртов призрак. Что ж ты никак не упокоишься.

Он вспомнил все те народные предания, которым, бывает, веришь, но чаще нет. По ним по всем выходило, привидениями становятся те, кто скончался скверной смертью. Конечно, любая смерть — это скверно, но… по-разному, что ли. Большинство людей чувствует как-то подспудно, когда человек умер нехорошо, неправильно.

Вот так вот — непонятно, где, непонятно, как, у какого-то полустанка…

Ладно, сама виновата, сердито оборвал Гречаев. Знала, на что шла и куда полезла. Вот и получилось, как она добивалась. Стоит того, чтоб забивать себе этим голову, когда есть много куда более важных и ответственных дел?

— Миша? — в дверях комнаты стояла Ольга. С тревогой и непониманием она всматривалась в его лицо. — Что-то случилось?

— Ничего, всё хорошо, — он старательно изобразил улыбку. — Иди спи.

Она снова вышла. Машинально, думая о чём-то глупом и нелепом, Гречаев несколько раз провернул обручальное кольцо вокруг пальца, будто простенький бытовой амулет мог оградить от призраков. (Позаимствовал же он цифру из выгравированной внутри даты, что именовать себя в Ленте).

Всё Шелетов. Доложи нормально он, а не случайные люди, что всё сделано как надо, что не возникло ничего нештатного, что труп мёртв и погребён должным образом — может, и не одолевали бы теперь эти мысли. Тем более, он сам всегда говорил, что не нужно стесняться уничтожения опасных элементов.

На практике это почему-то оказалось сложнее, чем просто считать так.

Ничто не мешало теперь протянуть руку и остановить колесо — кроме маленького, неусыпного, копошащегося в ночи… С ней был мел, с ней было солнце в стёклах витражей, и вестник, чьи перья сплелись в её браслете, уже залетал погостить, но будто что-то она упустила и не могла снова найти. Далёкий полузабытый мотив, колокольчики — чики-чики — они вернулись, окликивали грустно, почти неслышно, и никак не давали заснуть.