Дама с собачкой

В последний момент я скинула одеяло, перебросила волосы на грудь и села по-турецки. Почему-то ждать мужчину лежа мне было невыносимо. Еще я пожалела, что совсем разделась. Надо было оставить что-нибудь Августу для снимания.

Дверь ушла в стену, на пороге возник Август. Поднял голову, увидел меня и застыл.

Такого лица я не видела у него ни разу в жизни.

Он уставился на мою грудь, глупо хлопая глазами. Не проронил ни звука.

– Ты дверь закрыть не хочешь? – спросила я.

Он подчинился. Движения стали дико неловкими. На негнущихся ногах Август дошагал до стула и плюхнулся на него. В мою сторону больше не глядел, словно боялся.

Я все поняла, но на что-то еще надеялась.

– Делла, послушай, я… я очень хорошо отношусь к тебе, – заговорил Август. Закрыл лицо ладонью, пальцы дрожали. – Правда. Но давай мы поговорим обо всем на Земле? Когда вернемся и нас никто не побеспокоит. Правда. Сюда могут зайти, дернуть, и вообще. Правда.

– Ты считаешь, в этой ситуации надо о чем-то еще и говорить? – осведомилась я.

Он вздрогнул.

– Делла, погоди. Не спеши. Только не обижайся. Мне действительно нужно многое тебе рассказать… объяснить… Вот черт! Мне нужно, чтобы ты знала. Это все очень важно, очень серьезно, то, что я должен тебе сказать. Правда.

Я с койки дотянулась до своих штанов. И зачем объяснять? Я и так замечательно поняла. Август Маккинби, который на вечеринках клеил девушек, а потом трахал до рассвета, даже если они были едва знакомы, не из тех, кого можно испугать внезапностью предложения. Он категорически не хотел меня. Вот и все важные и серьезные объяснения.

Я надела брюки, куртку. Август сидел в углу, забился туда так, словно я собралась его изнасиловать, а ему некуда деваться, вот и готовился к неизбежному. Глазки закрыл, ладонью лоб подпер. Молчал.

Трусы и носки я сунула в карман, чтоб не возиться, майку держала в руке.

– Спокойной ночи, – сказала я, помахала майкой и ушла.

Я шла по коридору почти вприпрыжку. Дура! Пожалела мужика, ну да. Нужна ему моя жалость, как собаке бархатный кафтан. Аж с лица сбледнул, бедолага. Не знал, как и выкрутиться. Не был бы таким самолюбивым – убежал бы.

Плохо, что работу я потеряла. Однозначно. Ада Корниш потеряла ее при таких же обстоятельствах. С другой стороны, а и хорошо. Мне эта работа осточертела хуже горькой редьки. Я давно ее переросла. Но все боялась себе признаться. А не зря у меня при каждой ссоре выскакивало это желание – уйти куда глаза глядят. Надо верить не подружкам, а себе.

А чем заняться, я найду. То есть мне и искать не надо. У меня княжество. Вот им и займусь. Там от меня точно больше пользы будет, чем от потакания нелепым прихотям одного придурка. И чего я столько лет находила в нем?

С княжеством, конечно, засада. Там вся управляющая команда под этим засранцем стыдливым. Хотя… А обойдусь я без него. Я просто разыщу Макса. Благо мне теперь ничто не мешает заделаться нормальной княгиней, нарожать выводок княжат и жить в свое удовольствие и с пользой для общества.

Точно, Макс. Он ведь не собирался исчезать насовсем, знаю я его как облупленного. Сидит небось на своей базе и мечтает, что я вот-вот соскучусь и приеду. И приеду! Как раз самое время – он уже достаточно наказан и еще не обозлился. Лишь бы от счастья не лопнул. И, надеюсь, Макс никогда не узнает, как я опозорилась, не сумев соблазнить Маккинби.

Я успела заскочить в свою каюту и захлопнуть дверь перед самым носом спецсобаки Василисы.

Ее я тоже видеть не хотела.

* * *

Маккинби вошел в рубку. У главного пульта нес вахту Павлов. Как обычно. Такое ощущение, что ему вообще не нужно спать. Или он умеет впадать в спячку на месяц, а потом бодрствует три.

Зачем Маккинби пришел в рубку, сам не смог бы объяснить. Ему просто надо было куда-то пойти. Создать иллюзию действия, занятости. Функционировать осознанно он сейчас не мог, у него попросту отключились мозги. Где-то брезжила мысль, что самым правильным было пойти к Делле, объясниться – да, сначала будет ссора, потому что она успела обидеться, женщины вообще быстро обижаются, но потом они, конечно, поймут друг друга…

Да. Надо было идти к Делле. Так, и зачем он пришел в рубку? Оглянулся, увидел автомат с питьевой водой. Налил себе. Да, именно так. Во всем корабле больше нет воды, только здесь, потому и пришел.

– Лучше на голову, – посоветовал Павлов, не оборачиваясь.

– Думаешь?

– Уверен. Когда я вижу мужика с блуждающим взором, от которого на километр прет неудовлетворенной похотью, но притом он мечтает остаться приличным человеком, то всегда говорю: воду лучше на голову. А то можно подумать, я сам не мужик, никогда не слонялся с выпученными глазами, пытаясь сообразить, как теперь жить.

– Хм, – сказал Маккинби.

Вода тонкой, противной, холодной струйкой стекла за шиворот. Маккинби брезгливо передернул плечами. А ведь мог бы сейчас не искать себе занятие. И по спине скользила бы не вода, а тонкие пальчики Деллы, крепко обнимающей его.

– У русских есть смешная песенка: «Опять весна, опять грачи; опять не даст, опять дрочи», – продекламировал Павлов.

– Я слышал ее у вас в тюрьме. Там пели «опять тюрьма, опять дрочи». Я только не понял, что такое «грачи», а спросить как-то постеснялся.

– Грач – весенняя птица. На федеральном будет «рук»… Парень, это просто жизнь.

– И какое тебе дело?

– Никакого. Просто мы в одной лодке. В буквальном смысле слова. И я меньше всего желаю, чтобы некий кудрявый барашек вернулся домой без яиц. Он ведь племенной, на него небось виды имеются. Так что, парень, забудь временно, что у твоей ярочки есть такие симпатичные титечки. Дома ее соблазнишь.

Маккинби сделал два шага, тяжело оперся о пульт.

– Д-дурррак, – выговорил он с чувством.

Павлов оживился:

– Это у тебя от холодной воды самокритика началась?

Маккинби покосился на него, ничего не сказал.

– А-а, все было с точностью до наоборот и барашек растерялся, как неразвязанный? – догадался Павлов.

Может, если сломать ему челюсть, то полегчает? Ну хоть какой-то катарсис. Придется объяснять, что нервы сдали, а тут Павлов достал насмешками, извиняться, мириться… Глядишь, не до воспоминаний окажется.

Беда в том, что насмешки его нисколько не доставали.