Дар кариатид
Шрифт:
Возле дома стояли ульи, с цветка на цветок перелетали пчелы, наполняя благоухание мерным жужжанием.
— Ниночка!
Тётя Дуня видела племянницу в первый раз, но то ли свёрток в руке девочки, то ли голос крови подсказали ей, что пришла дочка брата.
— Степа на днях заходил, говорил, что надо сшить тебе обновки, — на губах тёти Дуни порхали слова-бабочки. — Ну что ты стоишь, как сирота казанская, на пороге.
Нина несмело вошла в скрипучую дверь.
В сенях благоухало огромное корыто, до самых краев наполненное золотистыми яблочками.
В горнице сидели
Мужчину звали Пётр.
Хозяин плел корзину за столом, добротным, дубовым, который и сам казался обитателем дома. Может быть, оттого, что на нем важно возвышалась швейная машина.
— Из города, значит, к нам приехали? — весело подмигнул Пётр вошедшей.
Девочка знала, что ни он, ни тётя Дуня никогда не бывали в таких больших городах. Разве что пару раз за год выбирались в Сухиничи.
Нина рассказала им о таинственном рыцаре, охранявшем Пассаж, и о каменных женщинах, державших на своих плечах что-то гораздо более тяжелое, чем огромное красивое здание, где из невидимых далей солнцем выкатилось её детство. И, конечно, вспомнила о тиграх и клоунах, и сереньком козлике, на котором однажды выехал Сережа на арену Казанского цирка.
Рассказ лился весело, легко, только несколько раз прерывался детскими криками со двора. Мальчишки играли в войну, и по тому, как настороженно перекидывались взглядами мужчина и женщина, Нина поняла, что шумная забава не обошлась без их сыновей.
«Вот ведь…» мотала головой время от времени тетя Дуня и «как люди живут», и глаза её расширялись от удивления.
Нина и сама теперь верила с трудом: неужели все это и впрямь было с ней?
А теперь — тишина, покой, благоухание, избы с соломенными крышами и рядом больше нет мамы…
Назад бежать было страшно. Колючие кустарники подстерегали в темноте и царапали ноги. Временами девочке казалось, что вдали воют волки. Она прислушивалась, подставляя лицо прохладным уже порывам вечернего ветра. Звуки, наполнявшие безлюдный путь, вызывали тревогу и грусть и усиливали то гнетущее, что отделяет холодной душной пеленой от пения птиц и красок полей и радуг.
Новые впечатления от новых мест стали уже повседневностью, и тоска по матери снова наполнила душу.
«Ты не одна», — прозвенело вдруг струнами в этой тоске.
Вместо воя волков Нина услышала шелест, показавшийся ей знакомым, хотя все это, конечно, глупости, ведь не могут же быть у деревьев, как у людей, разные голоса… И все же это была та самая ракита…
Девочка едва не споткнулась о её корни и образовалась дереву, как близкому другу.
«Мама, мамочка», — прошептала в шелестящую тишину.
Кто ещё мог быть светом и голосом, исходящим от деревьев?
Боль отпустила.
Нина пошла дальше не спеша. Даже если волки выбегут навстречу, тот же ласковый голос прогонит их обратно в лес.
Сумерки сгущались, но подступавшая ночь уже не пугала. Как будто кто-то невидимый, добрый шел рядом по извилистой тропинке.
От бабушки и тети Кати Нина слышала об ангелах-хранителях и теперь воспоминания о крылатых
созданиях, невидимых людям, заставляло забыть даже о волках.Ощущение, что кто-то из светлого небесного войска готов защитить ее в любую минуту, не отпускало Нину, и когда она через неделю шла к тете Дуне за платьями.
Тетя торжественно разложила на столе обновки. Нина приложила к себе все платья по очереди. Такими красивыми вышли наряды, что и одевать-то их жалко. Разве что на праздник. Серые оказались чуть-чуть великоваты.
— На вырост, — вскинула тетя густые брови.
Зато красное будет в самый раз.
Скорей бы надеть его… Но хозяева не замечали, что гостье не терпится домой.
На столе душисто нежились лепешки и словно поддразнивали: «Так скоро домой не уйдешь».
Дядя Петя налил девочке в блюдце душистого меда.
Тетя Дуня отбирала в сенях для Нины яблочки.
— Вот от нас гостинец, — вручила она племяннице узелок со спелыми ароматными яблочками.
По дороге домой Нину переполняло счастье, простое, ситцевое…
В узелке яблочки так и сочились солнечной радостью, мягко постукивая друг о друга, словно поддразнивая: «Съешь нас». Но останавливало предвкушение трепещущего, радостного… Неторопливо, как всегда, Толик развяжет дома узелок, и всю избу наполнит кисло-сладкий аромат…
Быстро легко шагалось по знакомой дорожке. Вот и старица-ракита раскинулась на полпути, шелестит приветливо и как будто хочет выбраться из земли и спешить вместе с девочкой куда-то, но только мудро уговаривает себя: «Небо везде одно» и продолжает тянуться к небесной алой реке, закатом разлившейся над полями, над лесами и земными стынущими реками.
Глава 12
Фотография в позолоченной рамке
… Фотографию, единственную в доме дяди Никиты и тети Кати, Нина заметила не сразу. Да и стояла она не на виду — на старом дубовом комоде за самыми красивыми кувшинами, которые хозяйка ставила на стол только по праздникам.
Тетя сняла ее торжественно, задумчиво и как-то особенно долго смотрела на нее и только потом показала племяннице.
— Кто это, Ниночка?
На застекленной фотографии в позолоченной рамке застыли красивые незнакомые люди. На стуле сидела молодая дама в длинном, светлом платье. Рядом, облокотившись на стул, стоял кавалер — стройный, с ухоженной бородкой и такими же аккуратными усами.
Девочка пожала плечами.
— Не знаю.
— Ну как же? — голос тети звучал укоризненно. — Это же твои мама и папа!
Нина внимательно вгляделась в фотографию и непостижимым образом незнакомые лица вдруг обрели родные черты.
— Ой, какие красивые! — обрадовалась девочка.
Черно-белую поверхность уже чуть тронула желтизна.
Папа и мама на фотографии совсем молодые. Потому-то и не узнала Нина родителей сразу. А ведь папа на ней в привычной швейцарской форме, а на маме то самое кремовое платье, что пришлось обменять на картошку.
Нина вздохнула.
— Степан-то, — вздохнула в свою очередь и тетя, — до чего на царя Николая похож.