Дар кариатид

Вечером в доме снова пахло пирогами. Их было много, как никогда — целая гора пирожков аппетитно дымилась на столе. Но теперь к сладковатому аромату выпечки и праздника примешивался горький запах беды.

Пирожки ели молча, как будто кто-то невидимый, мрачный сидел с семьей за столом.

— Помиришь с Сережей, Степа, — тихим умиротворением прозвенел в пахнущей горячим тестом тишине голос Натальи. — Обещай, что помиришься…

Глава 7 Плакучая ива

Наталья умерла в мае тридцать пятого. Отвернулась к стене и как будто уснула. Нина уже знала: так тихо иногда подкрадывается смерть.

А потом, грохоча, подъехал грузовик. В кузов подняли деревянный гроб.

Вдовец и дети окружили его. Ехать было недолго — несколько минут. И эти несколько минут Степан сидел плечом к плечу с Сережей. Общее горе сблизило, и все, даже беспутная бродяжья жизнь старшего сына, стало вдруг поправимым.

Похоронили Наталью под плакучей ивой. Вкопали в землю скромный деревянный крестик. Ни фотографии, ни пышных эпитафий.

Только четыре белых пиона на свежей могильной земле.

— Вот и все, — разогнулся над могилой Степан.

Он как-то сразу лет на десять постарел, ссутулился, точно непомерный груз придавил его к земле. Сережа обнял отца, и тот покорно принял сыновьи объятья. Растаяла ледяная стена, вставшая между двумя близкими людьми, но слишком горьким оказалось примирение.

Возвращаться домой в комнату, ставшую вдруг совершенно пустой, было еще тяжелее.

Вечером Степан напился. Напился в первый раз в жизни. Но, вопреки ожиданиям, хмель ударил в голову, но не принес облегчения. Только еще труднее оказалось поверить, что она больше никогда не войдет в эту комнату. Таким возможным и невозможным казалось, что вот сейчас откроется дверь и появится она… совсем юная… в кремовом платье и шляпке, украшенной виноградом. Смутное воспоминание из прошлого обрело такие четкие контуры, что Степан протянул руки в пустоту и тихо позвал:

— Наталья.

Словно испугавшись произнесенного вслух имени, призрачное творение разыгравшейся пьяной фантазии растаяло, уступив место слишком суровым очертаниям реальности.

— Наталья! Наталья! — обхватил голову руками Степан и звал уже громче, как будто, услышав, она могла вернуться. И, наконец, провалился в болезненном сне.

* * *

Ночь накрыла город вороновым крылом, и только высоко-высоко звездочки загорались и снова гасли, гасли…

Желтым болезненным светом забрезжило утро.

Нина соскользнула с постели. Новый день нахлынул вчерашней пронзительной болью.

Братьев уже не было дома. Отец еще беспечно улыбался во сне. Наверное, мама жива еще в его снах. Слезы подступили к глазам, но Нина сдержала рыданья, чтобы не разбудить отца и незаметно выскользнула за дверь.

Редкие прохожие останавливали на плачущей девчушке сочувственные взгляды. Но печальная решимость в ее глазах удерживала их от того, чтобы подойти к ней, спросить, что случилось, не заблудилась ли она, и отвести за руку домой.

Девочка направлялась к воротам кладбища. Здесь она остановилась на секунду, как будто проснулась в незнакомом месте и удивилась: «Как я попала сюда?»

Решимость во взгляде сменилась растерянностью.

Кресты, памятники с фотографиями и без них обступали со всех сторон, уводили вглубь кладбища. Как найти среди них маленький крестик без фотографии?

Как все-таки плохо, когда не умеешь читать! Сережа или Толик не растерялись бы, отыскали бы надпись на крестике!

И странная обида («Я не найду могилку!») вдруг оказалась неподъемнее горя, хлынула из глаз горячими ручьями.

— Мамочка! — всхлипнула девочка и увидела склоненную иву над свежей могилой.

Деревце качало кроной, как будто грустно улыбалось и хотело приласкать ветвями.

Деревце хотело пожалеть, а ведь вчера его как будто не было, и вдруг оно тянется листьями, по- майски прозрачными, к щекам, чтобы вытереть слезы.

Нина вздохнула, присела под иву. Грустное дерево, вечно печальное, как будто хотело разделить горе с девочкой, вздыхало, покачиваясь на ветру. И как будто тоже плакало…

Возвращаясь, Нина постаралась получше запомнить дорогу домой.

Остаток весны и целое лето девочка каждый день бегала на кладбище. Подолгу сидела под плакучей ивой и плакала, плакала…

Но дома было еще тягостнее, чем на кладбище. Лето жарко и назойливо заглядывало в окна.

Теперь Степан чуть ли не каждый день прикладывался к бутылке. Денег на водку не было, и он отнес на базар оставшихся два венских стула. Но только ни время, ни водка не заглушали эту боль.

Сережа теперь часто приходил домой, но редко оставался ночевать в тесной духоте комнаты.

— Вот уеду в Ленинград учиться, — делился он мечтами с братом и сестрой. — Мне в цирке клоуны рассказывали, что этот город на воде построил царь. Там сыро и мосты, и корабли…

И Нина и Толик тоже мечтали о далеком том городе, похожем, наверное, на сказочный остров.

— А цирк там есть? — спрашивал Толик.

— Еще бы! — фыркал старший брат. — Но в цирке я работать больше не хочу. Уж лучше на завод. Надежнее. И уважения больше.

Но Нина так не считала.

— А я буду в цирке работать! Дрессировщицей тигров!

Огоньки, барабанная дробь выплывают из памяти… Але-е-гоп! Полосатой опасностью за кольцом приземляется тигр… И еще… Рукоплещут, смеются… Сколько тигров! Огонь и фонфары. Тигр летит над ареной. Полосатая птица. Стая птиц. Белых-белых. И одна опускается на плакучую иву.

— Ты пришлешь нам письмо? — девочка заглядывала в глаза брата. Бессмысленно уговаривать его остаться в Казани. Пусть едет туда, где мосты, раз ему так хочется этого. Только пусть не забывает брата и сестру и пишет папе письма.

— Конечно, я буду вам писать, — обещал Сергей.

Ему не терпелось скорее ворваться на поезде в новую, взрослую жизнь.

* * *

…Чем больше выцветали краски лета, чем чаще шли дожди. В непогоду Толик не пускал сестренку на кладбище. И тогда приходилось бесконечно долго ждать в мрачной комнате, когда лучи солнца проникнут в пожелтевшую, обвисшую клоками, прорезанную узорами газету.

Некогда прекрасная, а теперь совершенно забытая Роза скучала в углу и как будто как-то сразу постарела. Не только людей старит горе.