Дар мертвеца

— Инспектора Оливера сейчас нет…

— Я зашел всего на пять минут. Мы с Оливером вчера допрашивали заключенную. Вечером я перечитывал свои записи, и у меня появилась еще пара вопросов.

— Я не могу покинуть свой пост, — нерешительно ответил констебль.

— И не надо. Я сам найду дорогу.

Прингл взял с полки связку ключей.

— Вот этот. — Он передал Ратлиджу всю связку, выделив ключ посередине.

— Спасибо.

Хэмиш зловеще молчал, нависая над Ратлиджем как темная грозовая туча. Ратлидж шел по коридору в камеру, где содержали Фиону Макдоналд. Рядом с ее дверью пол в коридоре мыла толстуха в синей форме, лицо у нее раскраснелось от напряжения. Она посторонилась, пропуская Ратлиджа, и вернулась к работе, когда он вставил ключ в замок.

Он заметил, что руки у него дрожат.

Фиона встала ему навстречу с встревоженным видом.

— Инспектор… — осторожно сказала она.

— Вчера вечером… — начал он и тут же перестал притворяться, будто читает заметки. Вместо этого он сказал: — Я пришел, чтобы кое-что прояснить. Если хотите, мы пригласим вашего адвоката.

— Мистера Армстронга я боюсь даже больше, чем вас, — призналась Фиона. — Он так смотрит на меня, что я чувствую себя… нечистой. По-моему, он презирает женщин. По его мнению, нам, женщинам, нельзя доверять… и лучше бы мы вообще не рождались на свет. — Она попробовала улыбнуться, но у нее ничего не вышло.

После короткой паузы она пытливо посмотрела на него. Ратлидж задумался. Что она прочла у него на лице? Но знать ответ на свой вопрос он не хотел.

— Вы сами попросились вести мое дело? — спросила она как будто против воли.

— Нет. Я приехал в Шотландию на розыск пропавшей без вести мисс Грей. До тех пор, пока я не вошел сюда… — Он осекся. В ее лице что-то изменилось. Она напряглась, как будто хотела оградить себя от боли. Может быть, вчера, услышав от Оливера его фамилию, она понадеялась — он приехал ей помочь? Каким-то образом он узнал, что ее обвиняют в убийстве, и считает своим долгом заняться ее делом…

Искорка надежды…

Хэмиш наверняка писал ей о своем командире и о том, чем он занимался в мирной жизни. Сам Ратлидж тоже однажды написал Фионе, он сообщил о гибели Хэмиша, предлагал пустые изъявления сочувствия и заботы. «Он часто рассказывал о вас. Вы были его оплотом и щитом в боях. Он бы хотел, чтобы вы знали, как храбро он умер за свою родину…»

Тогда она поверила утешительной лжи. И даже лелеяла ее…

— Нет-нет, никто мне ничего не говорил… — поспешно ответил Ратлидж. — Видите ли, в Скотленд-Ярде не знают, кто вы такая. Мое начальство больше беспокоит семья Грей.

— Вы бы приехали… если бы знали?

Ратлидж предпочел не отвечать прямо.

— Не мое дело решать, приехать или нет… Все зависит от приказа, а не от личных пожеланий.

— Ваше письмо до сих пор у меня, — сказала Фиона. — А он… писал мне перед концом?

Хэмиш в ту последнюю ночь действительно писал письмо, но после оно насквозь пропиталось его кровью и кровью Ратлиджа. Армейское начальство не сочло нужным отправлять такое письмо адресату, о чем Ратлидж узнал примерно через месяц.

Из-за строгой цензуры в тылу не ведали, какие страдания и какое отчаяние переживают солдаты во Франции. Родные и близкие должны были вселять надежду в смельчаков, которых они послали в бой, и вдохновлять их на подвиги. Но это было возможно только в том случае, если они не знали всей правды. Сами солдаты писали домой то, что, по их мнению, было приятно слышать их родным. Порочный круг лжи оправдывался «военной необходимостью»: самое главное — крепить боевой дух.

Написал ли Хэмиш в предсмертном письме любимой правду о своей гибели? Или угостил ее сладкой ложью, которая могла бы подготовить ее к страшной новости? Приговоренные к смерти не всегда осторожны. Возможно, в последние часы жизни Хэмиш писал, что чувствовал и что считал нужным. Бедный Хэмиш разрывался на части — он ведь хотел умереть до того, как его заставят вести солдат в новую атаку, на верную гибель.

Вслух Ратлидж сказал:

— Наш участок сильно бомбили. Потом трудно бывает найти в грязи письма и тому подобное. — Он не добавил, что погибших людей тоже засасывала вонючая черная трясина, что трупы обгладывали крысы, а однополчане шагали по костям как по бревнам…

В ту последнюю осень неожиданно нашелся рядовой из Ская, который уже несколько недель числился пропавшим без вести. Его не могли найти даже с собаками… После того, как окоп затопила вода, сержант обо что-то споткнулся, упал и выругался. Промокший, он поднялся на ноги и дотронулся, как ему показалось, до осколка. Он слишком поздно понял, что перед ним человеческая лопатка. Остальные части гниющего трупа выплывали на поверхность постепенно, они напоминали переваренную курицу, у которой мясо отходит от костей. Им пришлось терпеть невыносимую вонь еще тридцать шесть часов, прежде чем их сменили.

Ратлидж едва ли мог сказать Фионе Макдоналд правду. Он, как командир Хэмиша, написал ей лживое письмо о гибели жениха. Тогда многие командиры писали такие письма. Его ложь призвана была утешить, исцелить и вселить гордость за умершего, внушить, что его гибель оказалась не напрасной. Паутина лжи опутала его самого…

Ратлидж чувствовал гнев Хэмиша и то, как он мучается, как будто Хэмиш был его второй душой.

— Мой сын назван в честь вас, — сказала Фиона. — Вам не говорили? Иен Хэмиш Маклауд. Хэмишу понравилось бы. Он всегда так тепло отзывался о вас… он вами восхищался.

У Ратлиджа закружилась голова, он услышал, как вскрикнул Хэмиш. Слов он не разобрал, но ему вдруг показалось, что и Фиона услышала голос и узнала его. Он гулким эхом прокатился по просторной тюремной камере.

— Что с вами? — Она подошла к нему, тронула его за плечо. — Вам снова нехорошо? Вчера мне показалось…

— Нет, — сухо ответил он одним усилием воли. В тишине он слышал ее учащенное дыхание и скрежет швабры уборщицы в коридоре. В ушах отдавалось биение собственного сердца. Собравшись с силами, он взял себя в руки. — Извините… Я стараюсь не вспоминать войну.

И Хэмиш довольно отчетливо проговорил: «Ты вспоминаешь войну каждый день, каждый час. И всегда будешь ее вспоминать. Ты выжил и должен за это платить».

Так оно и было.

— Я пришел, чтобы поговорить с вами о матери мальчика.

Ратлидж старался сосредоточиться на том, ради чего он сюда приехал, и приказывал себе забыть обо всем остальном. Ни Фиона, ни он не могут себе позволить снова отклониться от курса расследования.

— Вы ведь наверняка понимаете, что, отказываясь сообщить властям какие-либо сведения о настоящей матери, вы подписываете себе смертный приговор. Если она умерла, расскажите, как и почему это случилось, — вы спасете себе жизнь.

— Вот и здешние полицейские говорят то же самое… Да откуда им знать, спасу я себе жизнь или нет? А если я признаюсь, что задушила ее? Или вытолкнула в окно? Или дала питье, из-за которого у нее помутился рассудок, и бросила ее умирать на холоде?

— Вы действительно так поступили?

— Нет! — воскликнула Фиона. — Если бы я в самом деле убила мать, могла бы я любить ее ребенка? Всякий раз, глядя ему в глаза, я вижу лицо его матери. Как я могла бы растить его, помня, что мать умерла от моей руки? Она доверила мне свою самую большую драгоценность! Вы были на войне, — продолжала она, и глаза ее наполнились слезами, — и вы ужасно страдали. Но вы когда-нибудь задумывались над тем, как тут жилось нам в тылу? Как тяжело, как невыносимо тяжело любить того, кто никогда к тебе не вернется, никогда не подарит детей, которые могли бы быть у нас с ним… Он никогда не обнимет меня ночью, не будет веселиться на свадьбе сыновей и дочерей! Не подбросит на руках внука, не состарится вместе со мной! Вы знаете, что такое смертельная тоска? Мне больно видеть его во сне, просыпаться и понимать, что все кончено… — Из глаз у нее хлынули слезы, она сердито смахнула их. — Я тоже отдала родине свой долг… Я пожертвовала своим будущим! И что же я получила взамен? Ребенка, которого родила другая женщина… но вы и его отобрали!