Дар над бездной отчаяния

…Как-то под вечер в Питере, на Морской, шагая по тротуару, заметил плетущегося за ним шагом извозчика-лихача. Свернул в переулок, лихач – туда же. Тогда Георгий развернулся и пошёл тому навстречу. Извозчик, не отводя глаз, усмехнулся: «Чего, барин, глядите!». Георгий понял, что его вели от Самары, а может, от самой Уфы. На улице смеркалось, он зашёл во двор, перелез через забор и побежал. Петлял по улицам, затаивался в подворотнях.

Накатывало неведомое доселе отчаяние. Его выслеживали и травили как зверя. Все высокие цели и жертвы за поруганный народ вдруг разом поблекли, измельчились. Те люди, ради которых он рисковал жизнью и мог кончить виселицей, были беспросветно глупы, пошлы и беспечны. Они покупали у лоточника пироги, пили-жрали в трактирах. Им и дела не было до него, жертвовавшего жизнью ради их же светлого будущего. Ни в тюрьме, ни на каторге он не был так близок к самоубийству, как в тот вечер. И, если бы не мысли о Маше, не её, полные любви, глаза, глядевшие на него из занесённой снегами Бариновки, он бы точно достал из кармана «бульдог» и застрелился…

Его арестовали на следующий день на явочной встрече в ресторане, когда он, сидя в отдельном кабинете, потягивал из фужера каберне. Бархатная портьера отлетела в сторону, вломились двое городовых и один в штатском. Георгий схватил лежавшую под рукой папиросницу и с криком: «Бомба!» швырнул её им под ноги. Плечом выбил окно и со второго этажа выпрыгнул на тротуар. Здесь его и повязали…

А потом был суд, приговор, ссылка в Тобольск на семь лет.

…В ту осень после подстроенной катастрофы царского поезда у станции Борки государевы «рыбаки»-жандармы вылавливали частым агентурным неводом всех подряд – от народовольческих «ершей», дравшихся с городовыми, до акул, точивших зубы на императора.

Друзья Георгия Карова связались с Марией Спиридоновной. Появился шанс смягчить для него наказание, но все упиралось в деньги.

– …Ты не можешь мне отказать. У него слабые лёгкие. Он погибнет в этом Тобольске. – Мария глядела на отца провалившимися за ночь глазами.

– Собирайся, поедем. – Спиридон Зарубин, от чьего рыка приседали жеребцы и у мужиков сдувало шапки с голов, говорил тихо только в крайней степени растерянности.

Только она – разъединственная любимая дочь могла из него вить верёвки. Но и то не во всякий час.

– Куда, отец?

– В Прохоровку. Там бабка-горбунья хорошо порчу с девок на воск сливает.

– Георгий мне жених!

– Всю жизнь таких пройдох за три версты различал, а тут под носом не учуял. – Зарубин замотал медвежьей башкой. – Опутал девку краснобай проклятый!

– Он не пройдоха. Он… герой. За свои идеалы Георгий готов пойти на плаху!

– Д-у-ра! Разбойник он с большой дороги, убивец. С глаз долой, из сердца вон. Что заслужил, то и получил!

– С его больными лёгкими нельзя в холод. Он там погибнет.

– Что искал, то и нашёл. Тихого Бог наводит, а бойкий сам находит.

– Георгий казнил царского сатрапа за невинно убиенных во время мирной стачки рабочих, стариков, детей. – У Марии Спиридоновны поперёк лба шрамом проступила такая же упрямая складка, как у отца.

– Он был генерал-губернатор, а не этот… сатрап. На клочья человека с каретой разорвали, за это надо не на каторгу, а сразу на виселицу, чтоб другим неповадно было!

– Это ему за расстрел златоусских рабочих. – На лице Марии проступило то самое, уловленное Гришаткой, звериное выражение. – Отец, при твоих-то миллионах и какие-то сто тысяч. А это цена моего счастья.

– Убивцу и сто тыщ?! Гривенника не дам! – взревел-таки Зарубин. Хрусталь люстры переливчато звенел и после того, как стих бешеный топот отъезжавшей пролётки. «Сто тыщ убивцу!.. – Нахлёстывал безвинного жеребца Зарубин. – Курица… Как я его не раскусил. В пору кнутом не жеребца, а себя по бокам охаживать…».

…Самарка в ту осень грозилась встать рано. Вдоль берега скалился белыми зубьями ледовый припой. Плыло ледяное сало. На пристани у амбаров грузили пшеницу. Надо было успеть до ледостава поднять хлеб вверх по Волге хотя бы до Казани. От реки наносило сырым теплом: вода остывала медленнее, чем берега. С верховья плыли редкие осенние крыги, толкались в расшиву. Судно подавалось, мужики с мешками на плече, взбегавшие по сходням, покачивались, случалось, падали в воду. На берегу горел костёр. Стояло ведро с водкой. На досках лежал хлеб, квашеная капуста. Пили, сушились. Тут же на разостланной парусине желтела высыпанная из упавших в воду мешков пшеница. Тучей вились воробьи.

Приказчик, завидев хозяина, спрыгнул с порога амбара, пошатнулся.

– Крыги, Спиридон Иваныч, замучили. То и дело толкают. Все робяты перекупались, кашляют… – говорил, а сам всё воротил бороду на сторону, чтобы не дышать на хозяина перегаром. – Мешок урони ли, сам до трёх разов с головой нырял. Хозяйское добро. Ознобился… Но ни зёрнышка не пропало!..

Всё охватил, всё углядел Спиридон Зарубин острым хозяйским глазом – мокрых полупьяных «робят», рассолодившегося приказчика и целый бурт загубленного зерна.

Плечо было само развернулось въехать приказчику в ухо, чтоб шапка по воде поплыла, но совладал с собой: «Кто ж его опосля слушаться станет…».

– Возьми колёсной мази, под сходнями смажь, чтоб не волочились при тычках вместе с палубой.

– Во-о, Москва ты, Спиридон Иваныч. А мы, дураки, не догадались.

– Ты, Терёха, не сепети, – обрезал Зарубин. – Мокрое зерно продашь тут по общей цене. Кто мешок в воду уронит, гони в шею без всякого расчёта. Остальным по гривенному накинь. Водку убрать. Вечером поставишь. Тебя ещё раз пьяным увижу, выгоню! Завтра проверю к утру, чтоб полностью загрузил. Волга пока не встала.

Сто тыщ ей, как же…

– Сколь, сказали? – посунулся к нему приказчик.

– Я так, про себя!

– А-а-а…

…Когда Зарубин вечером вернулся домой, Мария упала ему в ноги. Подол тёмного платья расплеснулся по паркету.

– Отец, ты добрый, ты не допустишь, чтобы он погиб, – в сумерках Зарубину показалось, будто дочь тянется к нему из чёрной полыньи. Он молча прошёл в кабинет, достал из сейфа тысячу рублей, захлестнул резинкой. Дочь всё так же стояла на коленях.

– Вот, и не полушки больше. – Он бросил пачку денег на пол. Марья ещё ниже угнула голову. И такая в этом движении почудилась обречённость, что Зарубин едва удержался, чтобы не броситься на колени рядом с дочерью.

Но тут же ожгло сердце яростью: «Проклятый, до чего довёл девку! Своими бы руками придавил».

…К ужину Мария не вышла. Рано утром, до завтрака, Спиридон Иванович прошёл в кабинет.

Пачка денег темнела на полу там, где он вчера ее бросил. Нагнулся, пересчитал, спрятал в сейф: «Губа толста, кишка тонка…». Сел за расчёты. Во что обойдётся переработка зерна на муку? Надобно для этого откупать землю и строить паровую мельницу. Но чтобы работала не на дровах, а нефтяных остатках…

Когда вышел к завтраку, увидел: дочь, как и вчера, на коленях, с опущенной головой. «Взялась переупрямить»… Не стал есть, уехал на пристань.

Вернулся к обеду. Поднимаясь по лестнице, подумал: «Стоит, небось… В мать, покойницу, настырная…». Поднялся в кабинет, но дочери не встретил. Посреди стола белел лист бумаги, придавленный бронзовой статуэткой Меркурия. Поднёс к глазам, прочёл, трудно шевеля губами: «Прости, если сможешь. Я заранее согласна с любым твоим наказанием. У каждого своя правда. У тебя своя, у меня своя… Будем считать, я взяла моё приданое… Если я правильно поняла, оставив ключ в сейфе, ты сам предложил мне взять деньги». В лицо с листа будто пламя плеснулось. Утром он эту злосчастную тыщу сунул в сейф и тут его отвлекла горничная. Он кинулся к сейфу. Полка, где лежали пачки денег, – аванс за мельницу – была пуста. «Восемьдесят девять тысяч, третья часть стоимости мельницы, – тяжко ударило в голову. – Остолоп осиновый. Забыть ключ. Ловко ты, Мария Спиридоновна, развернула вариянт…».