Дар

К вечеру он понял, что пока не может принять ни одно из них. Если бы он мог посоветоваться с кем-то близким и родным, но он был один. В закатном свете он лежал на разобранном диване, укутавшись в плед, хотя на дворе стояло лето, и крутил в руках злополученную монету. В глубине души он знал, что она всему виной, знал уже в первый же день, и теперь эта уверенность только крепла. Но если это правда, что ему делать теперь? Выбросить ее? Вряд ли это так просто, если бы все проблемы решались вот так, одним взмахом руки, старик бы и сам выбросил ее, не так ли? Однако он отдал ее Антону, значит… по логике вещей, он тоже мог ее просто отдать. Или это не сработает? Вдруг надо произнести какое-то заклинание или еще что? Антон понимал, что это абсурдные мысли, но твердо решил не отвергать больше ничего, потому что где-то в этом хаосе теорий, возможно, лежало его спасение, и он не хотел его упустить.

– Откуда ты взялась, проклятая штуковина, – прошептал он, поднимая монету на уровень глаз, она как будто становилась тяжелее с каждым днем. А может просто он становился все слабее. – Из какой преисподней ты выкатилась?

Монета ничего не ответила, но в закатном свете ее грани блеснули зловещим кровавым светом. Возможно, это и был ответ.

Страх, как туман проник в сердце Антона, заползая все глубже и скрывая под собой все разумные мысли. Это был древний страх, не ищущий причини и не стремящийся к пониманию, этот был тот страх, что кричал: беги или умрешь; дерись изо всех сил, или умрешь; иди до конца, или умрешь. И страх этот становился еще острее на фоне одиночества. Антон понял, что как никогда хочет, чтобы его мать была с ним, если бы он мог рассказать ей все, да хоть просто обнять, жизнь бы наверняка не казалась такой безнадежной. Вместе они бы справились, они бы нашли решение… но единственное, что он мог, это поехать в другой конец города и просто увидеть ее, мог рассказать ей все, но она не дала бы ему совета, формально она еще была с ним, но на деле…

И все же это был его единственный родной человек, а надежда умирает последней, обычно вместе с ее носителем, так что именно надежда и тоска подняли его с постели утром в среду и вот теперь он шагал по мягкому ковру, в глубине душа все еще веря и надеясь на чудо.

Все мы как дети, подумал он, мы можем вырасти и уехать далеко, можем завести своих детей, можем думать, что лучше знаем жизнь и не нуждаемся в советах, но когда нам больно или страшно, все мы хотим к маме, к самому близкому и родному человеку.

Пока голова была занята мыслями, ноги по привычке привели его к двери с номером А9 и остановились. Я пришел, подумал Антон, возвращаясь из внутреннего мира во внешний, сердце колотилось, как будто он пробежал марафон, и на этот раз его стремительно ухудшающееся здоровье было ни при чем.

Он замер, протянув руку к блестящей ручке двери, надежда, смешанная со страхом, как всегда забурлила где-то внутри. Каждый раз, стоя перед этой дверью, он испытывал одни и те же чувства, и каждый раз какая-то его часть верила, что сегодня за этой дверью его ждет чудо. Он всегда прислушивался, ловил хоть малейший шорох, подтверждающий его надежду, и каждый раз боялся открыть дверь, потому что другая его часть знала, что чудеса бывают в других мирах, но не в этом. По крайней мере, добрые чудеса, подумал Антон, а вот на злое чудо я, кажется, недавно напоролся. Он закрыл глаза и опять внимательно прислушался, но за белой дверью с номером и кармашком для медицинских карт никто не кашлял и не смотрел телевизор, только знакомо и тоскливо пикали приборы. Навигация для потерянных между мирами, подумал Антон и нажал на ручку.

Его встретила обычная картина, время в этом крыле застыло и как будто тоже потерялось. Все та же квадратная палата с большим окном, выходившим в сад, все те же нежно-розовые занавески, видно, что их никто не трогал со дня последней уборки, те же лилии на столике возле окна – они росли в саду, и медсестры приносили их в палаты. И конечно, его мать, главная неизменная часть этой комнаты. Она казалась не просто спящей, она казалась отсутствующей, она была частью обстановки вместе со всей «навигационной» аппаратурой. Она тоже нисколько не изменилась, ни поза, ни лицо, ни нежно-розовая больничная пижама. Можно было подумать, что время здесь действительно попало в ловушку и замерло, если бы не окно, выходящее на сад, там мир неумолимо менялся.

– Привет, мама, – прошептал Антон, он и сам не знал, почему шепчет, но здесь никто и никогда не разговаривал в полный голос. Он наклонился и поцеловал ее в краешек щеки, не занятый кислородной маской, это тоже был ритуал: приходя, он целовал ее в щеку, уходя – в лоб.

Натертый до блеска линолеум скрипел под его ногами, этот звук всегда пугал его, как будто он был вором, а этот скрип – сигнализацией. Он снял одноразовые больничные бахилы – их были обязаны носить все посетители, это правило было железным – потом – обувь, и на цыпочках прошел к окну, там возле столика с лилиями стояло кресло, всего одно, как будто не было никакой надежды, что обитатель палаты когда-нибудь встанет с кровати, чтобы побеседовать с гостем.

– И за эти три цветочка я отваливаю такие деньги?! – наигранно возмутился он, – а может, они берут измором – поневоле очнешься, чтобы сказать, как они воняют.

Он всегда старался шутить, в прежние времена они с мамой любили посмеяться, но в этот раз он смеялся один. Как и много, много раз в этой уютной больничной палате.

– А знаешь, не так уж они и воняют, – прошептал он, садясь в кресло и задумчиво перебирая пальцами белые лепестки, – всё лучше, чем запах лекарств, правда? Этот запах, он из нормальной жизни, там, где люди болтают, смеются, и ходят вместе в парк и вообще живут вместе, он дает надежду. А за надежду стоит заплатить, правда?

Она не ответила, как не отвечала уже 6 лет.

– Я в беде, мама, – сказал Антон, по-прежнему глядя на цветы в простой стеклянной вазе, – и я совсем не знаю, что делать.

Он повернулся и посмотрел на женщину на кровати, приборы вокруг мерно пикали, ее грудь поднималась и опускалась, и это было единственное, что выдавало жизнь в ней. Абсолютно неподвижное тело, как будто усохшее за эти долгие 6 лет, безжизненные волосы, хоть и заботливо причесанные персоналом, и совершенно ничего не выражающее лицо. Слышит ли она его? Знает ли, что он здесь? Это скорее был вопрос веры. За эти годы Антон много прочитал, побеседовал со многими людьми и никто не мог дать точного ответа на его вопросы. За все это время он и сам видел, как люди приносили крестики и амулеты, шептали заговоры и просто ничего не делали, и все равно результата было только три: их родные продолжали блуждать где-то в сумеречной зоне, или приходили в себя, или умирали. И никакой закономерности не было, была просто судьба. Он и сам неоднократно спрашивал себя, во что верит он, и сам себе не мог до конца ответить. И все же, он продолжал разговаривать, хотя бы потому, что ему так было легче, он нуждался в этих беседах, пусть даже это был монолог, а не диалог.

– Мать – это Бог в глазах ребенка, – прошептал он, вспомнив фразу из какого-то фильма, – а Бог ведь нам тоже не отвечает.

Он подвинул кресло, готовясь начать рассказ, он надеялся, что если выговорится и посмотрит на все это со стороны, может увидеть то, что упускал, может, найдется решение, вдруг оно окажется очевидным? В интернете так много писали о том, что откровенные разговор помогает тем, что когда проблема озвучена и проговорена, она теряет свою силу и уже не кажется такой страшной. Это как посветить фонариком в шкаф – темные и пугающие силуэты вдруг оказываются просто вешалкой со старым пальто или поношенной юбкой. И пусть его мать не отвечала, но Антон, как и все, жил в физическом мире, а значит то, что физически она по-прежнему была здесь, имело решающее значение.

– Это долгая и странная истории, – сказал он, протягивая руку и едва касаясь ее руки, она была теплой, но безжизненной, – если бы мне раньше такое рассказали, я бы не поверил. Но раньше я и сам был другим, а теперь не могу не верить в то, что вижу каждый день в зеркале и что чувствую. Все летит к чертям и…

Он осекся, столько мыслей и эмоций буквально распирало его изнутри. Он и не подозревал, как много он хочет разделить с кем-то, как тяжело нести всё это в одиночку. И он решил просто говорить, все равно ведь она не переспросит и не остановит его, рассказ не покажется ей сбивчивым или непонятным, так что он может просто вылить из себя все то, что накопилось. А именно это ему сейчас и было нужно.

Едва он начал рассказывать, как обнаружил, что переполняющие эмоции на время даже прогнали слабость, он просто не мог усидеть на месте, как будто тысячи иголок блуждали по его телу и разуму. Антон ерзал в кресле, поджимал под себя ноги, менял положение каждые полминуты, но продолжал говорить. Теперь, начав, он просто не мог замолчать, плотина прорвалась, и поток всех кошмаров, страхов и предположений, обрушившихся на него за последние недели, хлынул наружу. Он как раз добрался до того, как пришел на работу с монетой и начавшейся головной болью – тогда он еще не знал, что за головная боль ждет его впереди – когда дверь почти бесшумно открылась, и в палату заглянула медсестра.