Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— Что это тебя на философию потянуло? Я, брат, свои мозги вечными проблемами стараюсь не засорять. Живу… ну и всё.
— Значит, живешь, как трава растет, — приставал я.
— Траву тоже боженька создал. «С ношей тащится букашка, а за медком летит пчела…» Вот и я — обжора — к меду тянусь.
— С тобой нельзя серьезно разговаривать. Одна трепотня.
— А чего ты с ножом к горлу… Заправиться не даешь… Ну, хочу прошагать через жизнь весело и, конечно, честно. Достаточно тебе?
И тогда я задал Черне вопрос, который уже десятки раз задавал и себе самому:
— А зачем ты пошел работать в КИМ?
Тут Сам окончательно
— Странный вопрос… Я хорошо знаю немецкий… Вызвали в ЦК, предложили, ну я и согласился. Работать здесь неплохо. Вот чешский выучил. Может, удастся и за границу поехать.
— Приобрести еще один костюмчик?
— Нет, — Черня подмигнул, — организовать всемирную революцию. Ты ведь такого ответа от меня ждешь. Но жизнь, дружище, это такая штука — ого! Верхом на красивых фразочках ее не проедешь.
Да, Сам Черня, я хотел от тебя именно такого ответа. Только без шутовства и подмигивания. Нас окружают замечательные бесстрашные ребята. Вон за столиком сидит Ловера. Его дважды хватали чернорубашечники. Каким только пыткам не подвергали его в ОВРА! И физическим и психическим! Возили по Риму на роскошном «фиате», с зеркальными стеклами и смешной плюшевой обезьянкой — маскоттой, подвешенной над баранкой. Седоусый синьор колонель изображал из себя гида. Он демонстрировал Ловере красоту и радости жизни. Темно-голубое безоблачное небо, воркующих голубей на площади святого Марка, серебристую зелень олив на Аппиевой дороге, шумные кафе и беззаботную чернокудрую девчонку, дожидающуюся своего дружка. Захочешь — и всё опять будет твоим! Закурите сигару, молодой человек. Настоящая бразильская. У вас ведь тоже есть подружка, и она вас ждет. Не злоупотребляйте терпением женского сердца… Мы хотим от вас сущего пустяка: назовите свое настоящее имя и имена тех, кто так жестоко воспользовался пылкостью и наивностью юности. Когда и где вы получили задание от Тольятти?.. И как бы случайно дотрагивается горячей сигарой до щеки Ловеры. А на руках Ловеры стальные браслеты… После «увеселительной» прогулки — узкая темная камера, и пахнет уже не цветущими каштанами, а собственной кровью и смертью.
Ловера сидит за столиком и пьет кофе.
А нашему суетливому Фрицу братиславские полицейские отбили легкое, и он теперь болен туберкулезом, — это ты мне рассказывал, Сам. Наш комсомольский долг — помочь им. Вот для этого-то я и добивался назначения в КИМ. Но и ему этого не сказал. Только презрительно бросил:
— Ты обыватель и перевертыш.
— Вот и навесил ярлычок. Но не объяснишь ли ты, что такое перевертыш?
— Так мы прозвали Юрку… Ну, словом, одного парня, который умел вовремя перевертываться… из шкурных соображений.
— Значит, твой Юрка акробат?
— Совсем как ты.
— Ну вот и поговорили по душам.
— Да, поговорили.
Так я объяснился в тот день с Самом Черней и, вернувшись из буфета, сидел нахохлившись и нетерпеливо ждал конца работы, чтобы скорее пообедать и пойти к Хитарову.
…Он меня ждал. На столе высилась большая темная бутыль, стояла тарелка с какими-то прозрачно-розовыми колбасками и два стакана.
— Заходи, заходи! Хочешь стакан вина?
Рафик переоделся, и теперь, в белой апашке, показался мне совсем молодым, — худощавый, загорелый, веселый мальчишка.
— Садись, пожалуйста. Ты не обедал?
Тогда можно что-нибудь приготовить. У меня есть примус.— Что ты! Я обедал. Есть такая вегетарианская столовая. Кормят вкусно и недорого. Морковка, капуста, репа и вообще… диета.
— Хм… Иногда не мешает и хороший кусок мяса. Вот с таким вином. — Рафик налил в стаканы темно-багровое, тягучее, как патока, вино. — Это «Кровь земли». Делается из совсем черного винограда.
Мы подняли стаканы.
— Давай выпьем за молодых бойцов революции во всем мире, — предложил Хитаров.
Вот это был настоящий тост! Мы чокнулись, и я хлебнул добрый глоток душистого, терпкого и чуть горьковатого вина.
— Ешь, пожалуйста, чурчхелу. Она вкусная.
С Хитаровым — совсем просто. Вот уж «вождизма» в нем ни капельки. Еще глоток вина. Чурчхела действительно очень вкусная. Зубы вязнут в ней, как в рахат-лукуме, но потом добираешься до ореховой начинки.
— Вот, побывал в Тифлисе и не могу нарадоваться на отца, — говорил Хитаров, потягивая вино. — Скоро шестьдесят два, а крепок, как чинара. Вместе со всей страной он как бы переживает новую молодость. Ведь вот что делает советская власть!
— А кто твой отец, Рафик?
— Хороший человек, хоть и не пролетарского происхождения. Бывший коммерсант.
— Неужели буржуй? — Я подумал, что Хитаров шутит и рассмеялся. — Твой отец — и вдруг буржуй. Скажешь тоже…
— Но я сказал правду. До революции он был известным тифлисским богачом. Почти неграмотный пастушонок, но человек неукротимой энергии, он выбился «в люди». А при меньшевиках у него в доме проводились конспиративные комсомольские собрания. И отец отлично знал, что это за вечеринки с танцами и мелодекламацией.
— Это всё ты устраивал?
— Не я, а мы. Тифлисская подпольная организация.
Вот ведь как повезло Хитарову! Находился на подпольной работе, в Тифлисе боролся с меньшевиками и, наверное, не раз рисковал жизнью. А что я делал в те годы? Играл с детдомовскими ребятами в индейцев и красных разведчиков. Правда, потом организовал из бывших делаваров ячейку ДКП — Детской коммунистической партии, а сам вступил в комсомол. Но разве это было сопряжено с какой-либо опасностью? А ведь мы с ним, наверное, одного возраста…
Я спросил:
— Тебе сколько лет, Рафик?
— Скоро двадцать семь.
Никогда бы не подумал. Значит, старше меня почти на восемь лет. Тогда — ладно. Тогда и я, может, успею сделать что-нибудь важное. Ведь и советской власти исполнилось только десять лет.
— Видишь, уже старичок, — улыбнулся Хитаров. — Изрядно пересидел на комсомольской парте. Очень просил ЦК — пожалуйста, пошлите учиться. Сказали: не торопись, дорогой товарищ, придет время — пошлем. — И с легким оттенком зависти добавил: — Вот Шацкину повезло. Уже в студентах ходит.
Потом он взялся за меня:
— У меня создалось впечатление, что тебя разочаровала наша работа. Признавайся, в чем дело!
Я стал горячо возражать. И, может быть, не столько Хитарову, сколько самому себе:
— Что ты! Работа страшно интересная. Я так мечтал попасть в КИМ. Целый год мечтал… И, понимаешь, сразу даже не поверил, что вы меня к себе берете. Может, думал, какая-то ошибка произошла или мне всё это приснилось…
— Но ты надеялся, что тебя сразу же пошлют в страну, а не заставят рыться в «Синей блузе». Так ведь, Митя? И теперь ты неуютно чувствуешь себя в роли комсомольского бюрократа.