Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

— К белым удрал. Всю Вологду перепахали — искали господина подполковника, чтобы расплатиться с ним по революционному счету. Не нашли. Как сквозь землю провалился. Не надоело слушать?

— Ну что ты!

— Вышел я из больницы, поступил в депо чернорабочим. Сам понимаешь, от однорукого пользы немного. Но терпели. Когда же, в начале девятнадцатого, хотел в комсомол записаться, мое социальное происхождение стеной непреодолимой поднялось. Говорят: «Вроде бы и ничего ты, Андрейка, парень, но сын жандармского подполковника, и, выходит, не место тебе в Коммунистическом союзе молодежи…» Я не обиделся. Я знал цену жандармским погонам. Но решил доказать, что не всегда яблоко от яблоньки близко падает. Папаша с белыми, а я добровольцем в красную кавалерию. Сперва вроде связного при комбриге, ну а потом — бойцом. Рубился здорово. Должно быть, злость силы прибавляла. Ну и мысли излагать умел. Всё же из пятого класса гимназии, и брошюры революционные читал. Назначили комвзводом. Тут и в партию приняли. Но когда спрашивали, кто отец, я правды сказать не смог. Отец, говорю, канцеляристом в полицейском участке служил и помер еще до революции. Только ты не думай, что я правды своей страшился. Не страшился, а ненавидел и презирал ее свыше всякого человеческого терпения. Замарать душу бойца Красной Армии не осмелился… Ну, дали мне год кандидатского стажа. Я понимаю, что немыслимое доверие оказано, и за ложь свою кровью уплачиваю. Одноруким чертом в бригаде прозвали. Три сабельных ранения и одно пулевое… Перевели в члены РКП(б) и тут же комиссаром эскадрона назначили. Кончилась гражданская, а я в Орле застрял. Направили на комсомольскую работу. Сперва завполитпросветом, а потом секретарем укома. И уже в двадцать пятом на Север попал. По соседству с родными местами. Работал членом бюро губкома, а потом и секретарем избрали. И тут, понимаешь ли, Дмитрий, я как-то душой успокоился — будто и не был никогда сыном жандарма Курасова. Работаю, ребята меня уважают, и девушка одна нашлась. Сердце свое раскрыла для меня — сухорукого, порубанного, некрасивого. Но и ей правду я не открыл. Вот только когда она меня ласкала и рукой шрама моего на левом плече касалась (я ей сказал, что казачок один меня располосовать надвое собирался, да, видно, силенок не хватило), вздрагивал я и папашу своего вспоминал. Неужто, думаю, жив еще, проклятый?..

Год назад сынок родился. И не в меня, а весь в Лизу. Голубоглазый, светленький и очень крупный. Но у лжи, говорят, короткие ножки… так, что ли? В общем, догнали мою ложь, Митя. Через девять лет, а всё же догнали. Кто-то из вологодских заявление в губККа [4] написал. Так, мол, и так, секретарь губкома комсомола Курасов Андрей Георгиевич вовсе не тот, за кого себя выдает, а единственный сын изверга и палача революционного пролетариата, жандармского подполковника, удравшего к белым. И подтвердить-де это может вся Вологда. Меня вызывают и спрашивают: «Так кто был твой отец, товарищ Курасов?» Я отвечаю, согласно анкете, что был он писарем в полицейском участке. «Значит, ты однофамилец известного в Вологде жандармского подполковника Курасова?» — «Нет, — отвечаю, — не однофамилец, а сын, но ненавижу его так, как вам и не снилось». — «Значит, ты, Курасов, в партию обманным путем проник?» Я стал всё рассказывать… Вот как тебе. Выслушали, покачали головами и передали вопрос о моей партийной принадлежности в ячейку. За исключение проголосовали единогласно. Вывели из состава губкома партии и губкомола. Лиза первоначально тоже от меня отшатнулась. «Ложь, — говорит, — между нами, Андрей. Трудно мне через нее переступить». Но переступила, поверила мне моя Лизанька. Отобрала у меня наган. Живи, мол, борись, доказывай. А когда в Москву поехал, то выкрал у нее из шкафчика револьвер и в портфель спрятал. Так, на всякий случай. А она телеграмму прислала: «Не смей и думать об этом».

4

Губернская контрольная комиссия.

— Да разве ты думаешь? Ведь это, Андрей, страшное дело. И комсомольцы так никогда не поступают, — лепетал я, холодея от ужаса.

Мне показалось, что Курасов вот сейчас, в темноте, вытащит из-под подушки револьвер и пальнет себе в висок. Соскочив с кровати, я подсел к нему и схватил его за руки:

— Лучше дай мне наган, я его спрячу.

— Успокойся, — сказал Курасов. — Стреляться я пока не собираюсь.

— Что значит «пока»! А вообще — собираешься? Нет, ты мне скажи, скажи! — Я теребил Курасова за рукав рубахи, хватал его за плечи и старался в ночной тьме разглядеть его лицо.

— Ладно, Митя, ложись, — устало сказал Курасов. — Что ты понимаешь, мальчик. — И вдруг сам удержал меня и выдохнул: — А ты мне веришь?

— Конечно, верю. Тебя должны восстановить в партии… Вот и комбриг Книга им всё о тебе написал. Наверное, дадут строгача и пошлют на низовую работу. Ну и что? Поработаешь, докажешь.

— А что я должен, по-твоему, доказать?

Действительно, что? То, что он не приспособленец, а настоящий коммунист? Да разве Курасов не доказал это во время гражданской войны и потом, в годы комсомольской работы? А вот доказать, что не было никакого обмана, когда обман налицо, — невозможно.

…Конечно, тяжело примириться с тем, что к тебе настороженно приглядываются и не сразу доверяют, в то время как ты уже проверил себя и готов отдать свою жизнь всю, без остатка, во имя великой цели. Но Хитаров прав: пока клокочет классовая борьба, надо проявлять бдительность к обломкам старого мира. А отец Курасова — жандармский подполковник — и есть этот самый обломок.

— Я не так выразился. Конечно, плохо, что твой отец был этим… подполковником жандармским. Хуже, что ты скрыл свое происхождение…

— Ага!

— Что ага?

— А то, Дмитрий, что ты сказал точно то же, что говорили и говорят мне другие товарищи. Иного никто и не скажет. И тут уж хоть головой бейся, всё бесполезно!

— В ЦКК поймут и простят.

— Это попы прощают. В партколлегии не прощают, а разбирают. В моем деле нет ничего запутанного, вина моя прямо на столе лежит. Обманул партию, ну и пеняй на себя.

— Вот и дадут строгача, — сказал я не очень уверенно.

— Эх, если бы строгачом ограничились. Я бы… Слушай, а может, и в самом деле разберутся и дадут строгий с предупреждением… А? Ведь нельзя же так размахнуться и отсечь от партии, словно ногу, зараженную гангреной. А? Дмитрий!..

— Все так и произойдет. Вот увидишь, — сказал я.

— Ты правда так думаешь?

— Честное слово.

— Ну тогда спасибо тебе, Митя. Хороший ты паренек, Митя, и знаешь что — давай-ка теперь спать.

Я перешел на свою кровать, но не заснул до рассвета. Чувствовал, что оплошал. Ведь надо было забрать у Андрея наган и сказать ему что-то такое, самое главное, чего я так и не сумел сказать. А Курасов заснул сразу, и дыхание у него было тихое и ровное.

С этой ночи мои отношения с Курасовым стали совсем иными. Он сам искал встречи со мной и, если никого из жильцов общежития не оказывалось поблизости, рассказывал во всех подробностях о ходе следствия по его делу. По мнению Курасова, партследователь «оттаял» и, пожалуй, подготовит к заседанию партколлегии доброжелательный доклад.

А ночью он рассказал мне о Лизе и об их маленьком сынке. Как-то показал фотографию. Его Лиза — действительно красивая, с пышными светлыми волосами и большими добрыми глазами. Только немного полновата. На коленях у нее годовалый мальчишка. Упитанный, улыбающийся и тоже светленький.

Каждый вечер Курасов писал Лизе длинные письма. Он даже стал улыбаться, как-то неумело и робко, точно мышцы лица еще не вполне ему подчинялись.

Я не сомневался, что дела Курасова идут на лад; он ведь был настоящим коммунистом. Но и в том, что Курасов не станет жить, если его не восстановят в партии, я тоже не сомневался. Андрей ничуть не походил на Юрку-перевертыша. Он не умел сгибаться и выпрямляться. Он не был «ванькой-встанькой».

Мне не терпелось рассказать Андрею о своей сегодняшней встрече с неизвестной девушкой в юнгштурмовке. Может быть, я ее всё-таки найду. Ведь она заходила со своим парнем в Коминтерн. И говорит по-английски. Не так уж много в Москве девушек, знающих английский язык и имеющих привычку по утрам заходить в Коминтерн. Таким образом… Что таким образом, уважаемый товарищ? Увидел какую-то девчонку, врезался в нее по ходу встречного движения, и теперь не терпится потрепаться? И в качестве слушателя выбрал Курасова. Мало у него своих дел и тревог, чтобы твои излияния сердечные выслушивать. Может, у него сегодня большой день — состоялось заседание партколлегии, и он опять с партбилетом. И ждет меня, чтобы вместе порадоваться. Так что о золотоглазой после, после…

Прыгая через две ступеньки, я взбежал по лестнице и дернул высокую дверь на тугих пружинах.

— Андрюша!

Ну так и есть, сидит на своей кровати, меня дожидается.

— Уже пришел! Вот и хорошо. Сейчас чай сварганим. Новости есть?

И я, не дожидаясь ответа, побежал за кипятком.

«Трай-ля-ля, трай-ля-ля!» Это значило: сегодня солнце, сегодня ласковый вечер, я встретил необыкновенную девушку и всё будет расчудесно.

«Трай-ля-ля, трай-ля-ля!» И крышка эмалированного чайника выбивала дребезжащий аккомпанемент.

— Иди в гостиную. Слышь, Андрей! Иди и приготовь стаканы! — кричал я уже возле самой двери в умывальник.

Я видел, как Курасов быстро встал и зашагал в сторону гостиной. Шагов его не было слышно, — пушистые ковровые дорожки как густая трава.

Я налил в чайник крутого кипятка, старательно прикрутил кран титана и отправился в гостиную.

И тут ударил отрывистый и жесткий выстрел. Я всё понял. Уронил чайник и на мгновение почувствовал нестерпимый холод, обливший колено, икру и ступню. Побежал. Изо всех сил. Но бежал, как мне показалось, долго.