Давно хотела тебе сказать (сборник)

Потом стали играть в «Скажи или покажи» [23] .

– Давай пиши на стене «Я сраный козел» и подписывайся.

– А ну скажи, как выглядело самое гнусное твое вранье за всю жизнь.

– Ты когда-нибудь писался по ночам?

– Тебе когда-нибудь снилось, что ты идешь по улице совсем без ничего?

– Давай иди на улицу и писай на железнодорожный знак.

Это задание выпало Фрэнку. Видеть они его не видели, даже со спины, только слышали шуршание струйки. Сами они сидели, ошеломленные, и не могли придумать, кого еще и на что подбить.

23

Игра, суть которой заключается в том, что игроки обязаны отвечать на любые заданные им вопросы, а в случае отказа – выполнять любые действия, предложенные водящим.

– А теперь, – сказал Фрэнк от двери, – следующее задание будет для всех.

– Какое?

– Раздеться догола.

Ева и Кэрол вскрикнули.

– А кто откажется, тот будет ходить – вернее, ползать – прямо по этому полу на четвереньках.

Все затихли, а потом Ева спросила покорно:

– Что первое снимать?

– Башмаки с носками.

– Тогда пошли наружу, здесь ведь стекло повсюду.

В дверях, в неожиданно ярком солнечном свете, они скинули носки и обувь. Поле перед ними светилось будто вода. Они побежали туда, где раньше проходила железнодорожная ветка.

– Тише, тише! – останавливала Кэрол. – Осторожнее, там колючки.

– Майки! Всем скидывать майки!

– А я не буду! Мы обе не будем, да, Ева?

Но Ева все кружилась и кружилась на солнце, там, где раньше лежали рельсы.

– Мне плевать, как фишка ляжет! Кто не скажет, тот покажет!

Все еще кружась, она расстегнула блузку, – казалось, рука ее сама не знает, что делает, – и отбросила ее в сторону.

Кэрол тоже сняла блузку.

– Если бы не ты, я бы не стала.

– И низ тоже!

На сей раз никто не произнес ни слова – они нагнулись и разделись догола. Ева, первой сбросившая одежду, помчалась через поле, остальные бросились следом – все неслись нагишом по жаркой, доходящей до колена траве, неслись к реке. Им уже было не страшно, что их поймают, наоборот, они подпрыгивали и вопили, привлекая к себе внимание, – правда, смотреть и слушать было некому. Им казалось, что вот сейчас они оттолкнутся от края утеса и полетят. Они чувствовали, что с ними происходит нечто такое, чего никогда не происходило раньше, и было это как-то связано с лодкой, водой, солнечным светом, темным нутром разрушенной станции, друг с другом. Друг о друге они сейчас думали не как о людях, наделенных именами, но как о раскатистых воплях, отражениях – отважных, белых, шумных, бесшабашных, стремительных, точно стрелы. Не останавливаясь, они влетели в холодную воду, а когда она почти полностью скрыла ноги, бросились в нее и поплыли. Шум стих. Стремительной волной накатили тишина и изумление. Они нырнули, всплыли, рассыпались в разные стороны, юркие, точно норки.

Ева встала в воде, с волос текло, по лицу сбегали струйки. Ей здесь было по пояс. Она стояла на гладких камнях, довольно широко расставив ноги, вода протекала между ними. В ярде примерно от нее Кэрол встала тоже, они смаргивали воду и смотрели друг на друга. Ева не отвернулась, не попыталась спрятаться. Ее колотило – от холода, а еще от гордости, стыда, храбрости, восторга.

Клейтон бурно затряс головой, будто пытался выколотить из нее что-то, потом нагнулся, набрал полный рот речной воды. Встал, раздув щеки, напряг округленные губы и пустил в Еву струю, будто бы из шланга, точно попав сперва в одну грудь, а потом в другую. Вода, которую он выпустил изо рта, заструилась по ее коже. Глядя на это, он загудел громко и смущенно – никто не ждал от него такого звука. Остальные, где бы они ни находились, подняли головы и подошли посмотреть.

Ева согнулась и скользнула под воду, скрывшись с головой. Поплыла, а когда вынырнула гораздо ниже по течению, то увидела, что Кэрол плывет следом, а мальчишки уже вылезли на берег, уже бегут по траве, мелькая тощими спинами и белыми плоскими ягодицами. Они смеялись и что-то говорили друг другу, но что – было не слышно, потому что вода попала в уши.

– Что это он сделал? – спросила Кэрол.

– Да ничего.

Они выбрались на берег.

– Давай посидим в кустах, пока они не уйдут, – предложила Ева. – Вообще, они страшно противные. Просто до ужаса. Противные, правда?

– А то, – подтвердила Кэрол, и они остались ждать – не очень долго: мальчишки, все еще гомонящие и возбужденные, спустились к реке чуть выше по течению, туда, где оставили лодку. Было слышно, как они запрыгнули в нее и взялись за весла.

– Ну и пусть теперь пыхтят на обратной дороге, – сказала Ева, обхватив себя руками и трясясь от холода. – Нам-то что? Да и вообще. Это же не наша лодка.

– А вдруг они всем расскажут? – тревожилась Кэрол.

– А мы скажем, что это вранье.

Ева придумала этот выход только в тот самый момент, когда высказала его вслух, но, едва высказав, почувствовала, как вновь стало легко на душе. Выход простой и не без вредности – от этого они обе захихикали, а потом, хлопая по телу ладонями и разбрызгивая воду, принялись хохотать до упаду – припадок из тех, где, стоит одному притихнуть от изнеможения, другой фыркает и заходится по новой, и вот они строили друг другу беспомощные – вскоре уже без всяких дураков беспомощные – рожи, и сгибались пополам, и прижимали руки к животу, будто от самой невозможной боли.

Палачи Перевод Александры Глебовской

У Хелены-уродкиПапаня нажрался водки.

И о чем тут плакать? Не знаю, плакала ли я, просто не помню. Я до мелочей изучила тротуары и землю под деревьями – безразличные предметы, на которые можно смотреть и не бояться, что кого-то заденешь взглядом. Я удивлялась, как это других ничто не пригибает к земле – даже тех, у кого глаза косые, или брат дебил, или живут они в грязном домишке у самой железной дороги. У меня такой стойкости не было; Робина называла меня «тонкокожей». Я постоянно чувствовала себя в чем-то виноватой.

Гуляй, Хелена,Гуляй, Хелена,Гуляй, Хелена,Гуляй, Хелена.

Они сбивались в стайку у меня за спиной, когда мы спускались со школьного холма. Нежные голоса – почти неподдельная искренность, непрошибаемая невинность. Когда бы я знала, как поступить, когда бы могла обернуться! Но такому не научишься. Это дар, наподобие музыкального слуха.

Начать с того, что одета я была не как все. Темно-синяя курточка – наподобие тех, какие носят в частной школе (в которую мама меня и отправила бы, будь у нее на это деньги). Высокие белые чулки, летом и зимой, какую бы грязь ни развозило на нашей дороге. Зимой под ними проступали бугры длинного нижнего белья, которое меня заставляли надевать. На голове – большой бант, накрахмаленные кончики торчат в стороны. Волосы уложены завитками с помощью смоченной в воде расчески – больше так никто не причесывался. Впрочем, что бы я ни надела, им все было не так. Помню, у меня появилось новое зимнее пальто – мне оно казалось очень милым. Воротник был отделан беличьим мехом. «Крысий мех, крысий мех, ободрала с крысы мех!» – кричали мне вслед. И мех мне разонравился, дотрагиваться до него стало неприятно: было в нем что-то слишком мягкое, укромное, унизительное.

Я вечно искала, где бы спрятаться. В зданиях, в больших общественных зданиях я отыскивала темные уголки, где были бы окна под потолком. В старом Коммерческом банке была башня, которая мне особенно нравилась. Я представляла, как прячусь там в какой-нибудь из комнатушек наверху, под крышей, одна посреди города, никто не тронет, – незримая, всеми забытая. Только бы вот приходил кто-нибудь ночью и приносил поесть.

Про папу это была правда. Впрочем, домой он приезжал редко – все больше где-нибудь лечился, отдыхал в санатории, путешествовал. Еще до моего рождения он был членом парламента. В 1911 году, когда сместили Лорье [24] , он потерпел сокрушительное поражение. Много позже, узнав про Договор о взаимности, я уяснила, что поражение это стало лишь малой толикой общенационального бедствия (для тех, кто склонен усматривать в этом бедствие), – но тогда, в детстве, я была твердо уверена, что отца моего лично, жестоко, позорно отвергли. Мама сравнивала происшедшее с Распятием на Голгофе. Папа вышел на балкон «Королевского отеля» [25] , чтобы произнести речь, признать свое поражение, но толпа тори с пылающими метлами освистала его, не дав раскрыть рот. Я про все это слышала – но в те дни я понятия не имела, что в жизни политика такое случается. Мама считала, что с того дня и началось его падение. Впрочем, она никогда не уточняла, в чем именно это падение заключалось. Слово «алкоголик» в нашем доме не звучало; да в те времена оно и вообще было не в ходу. Говорили «пьяница», и то не у нас, а в городе. После Распятия мама ничего не покупала в этом городе, кроме продуктов: Робина заказывала их по телефону, а мама забирала. И с разными дамами, женами «трепачей и тори», мама тоже перестала знаться.

24

Лорье Уилфрид (1841–1919) – премьер-министр Канады (1896–1911), лидер Либеральной партии (1887–1919); на досрочных выборах 1911 г. победу одержали консерваторы-тори, опиравшиеся главным образом на фермеров, которые выступали против попыток кабинета Лорье возобновить расторгнутый в 1865 г. договор с США о свободной торговле сырьем и сельхозпродукцией (так называемый Договор о взаимности, 1854–1865).

25

Фешенебельный отель в Торонто (Онтарио).