Давно хотела тебе сказать (сборник)

Однажды, сидя с нами за обедом на своем привычном месте, Маргарет сказала, что больше не хочет, чтобы ее звали Мардж, а только Маргарет. Ее почти все называют Мардж, коллеги-учителя – тоже. Она преподает английский и физическую подготовку в школе у Хью – то есть в школе, где Хью директор. Мардж Хонекер – так о ней говорят – девушка что надо, если ближе с ней познакомиться: нет, правда, личность просто замечательная. И по интонации понимаешь: красоткой ее не назовешь.

– Мардж – это какая-то нескладеха. По правде сказать, я такая и есть. А вот если Маргарет – я сразу почувствую себя изящней, – продолжала она за обеденным столом, и я удивилась, уловив в ее шутовском тоне отзвук робкой надежды. Я переживала за нее, как за собственную дочь, и впредь неизменно называла ее только Маргарет. Зато Хью и ухом не повел: всегда называл Мардж.

– У Маргарет красивые ноги. Надо бы ей носить юбки покороче.

– Слишком мускулисты. Точно у спортсменки.

– И волосы отрастить подлиннее.

– Они у нее и так растут. На лице.

– Гадости говоришь.

– Говорю безоценочно: что есть, то есть.

Не поспоришь. У Маргарет заметен легкий пушок около ушей и по уголкам рта. Лицо белокурого веснушчатого мальчугана лет двенадцати. Живой, сообразительный, тощенький, смущается от пустяка. В Маргарет что-то есть, я не раз это повторяла, и Хью со мной соглашался: она из тех женщин, про которых другие женщины именно так и говорят.

Не видят в ней угрозы.

Почему мы всегда удивляемся, обнаружив, что не мы одни способны лгать?

Мы принимали у себя молодых учителей. Юноши в джинсах, девушки тоже в джинсах или в кожаных юбочках. С распущенными волосами, вежливы и не задиристы, но критичности хоть отбавляй. Другие пошли учителя. На Маргарет было розовое шерстяное платье до колен, она пристроилась на пуфике – слишком низком для ее длинных ног, наливала всем кофе и за весь вечер не произнесла и дюжины слов. Я надела одно из своих «павлиньих» платьев переливчато-синего цвета, рассчитывая на эффект. И не прочь была поздравить себя за свое умение идти в ногу со временем, держаться в струе – да, сохранять моложавость в облике и повадке. Рисовалась – только перед кем? Перед Маргарет? Перед Хью? Но настоящее удовольствие доставила ему Маргарет, уже когда все разошлись.

– Беда в том, что я не знаю, общаюсь ли я. Не знаю, есть ли у меня что-то общее с этой общающейся публикой. Понимаете, иной раз мне так не хватает духовной пищи!..

Меня она тоже рассмешила, и я испытала подобие извращенной родительской гордости за тихоню-ребенка, который забавно передразнивает чванных гостей, едва за ними закрылась дверь. Но истинными носителями бодрящего духа всеохватного скептицизма были Хью и Маргарет. Он полюбил ее за остроумие, цинизм, лукавство. Теперь эти милые качества, мягко говоря, не кажутся мне привлекательными. Оба они – Хью и Маргарет – неловко держатся в компании, их нетрудно сконфузить. Но подспудно они холодны, уж не сомневайтесь, куда холоднее нас, любителей легкого флирта, со всеми нашими чарами и победами. Они скрытны. Они никогда ни в чем не признаются, никогда не станут объясняться, голыми руками их не возьмешь, да-да: попробуй расцарапать им кожу – только пальцы в кровь изранишь. Я могу сколько угодно надсаживать глотку – они и бровью не поведут, ни один мускул не дрогнет на их непроницаемых, демонстративно обращенных в сторону лицах. Оба светловолосы, оба вмиг заливаются краской, оба – хладнокровные насмешники.

Плевать они на меня хотели.

Какая чушь! При чем тут я? Для меня у них и этого нет. Все только друг для друга. Любовь.

Я возвращаюсь домой после объезда родственников, разбросанных по стране. К ним я питаю привязанность почти болезненную. Словами ее трудно выразить, однако лишиться их мне чуть ли не страшнее, чем умереть самой. Но говорить мне с ними не о чем, и помочь мне они ничем не могут. Они приглашали меня с собой на рыбалку, на званый обед или посмотреть на город с небоскреба, а что еще им мне предложить? Плохих вестей от меня они боятся. Ценят мой оптимизм, мою миловидность, мои скромные, но вполне осязаемые успехи: я перевела с французского на английский сборник рассказов и несколько детских книжек; можно пойти в библиотеку и убедиться – на суперобложках значится мое имя. Тем из них, кто старше и неудачливей меня, кажется, что радовать их всем этим – моя обязанность. Если мне везет и я счастлива – это одно из немногих теперь для них подтверждений, что жизнь катится не только под гору.

Вот вам и весь расчет на родственников, вот и весь отчет о визитах.

Предположим, я возвращаюсь домой, а они там – Хью и Маргарет. Я застаю их в постели – точь-в-точь как говорится в письмах читателей к Дорогой Эбби [35] (больше никогда не буду над ними смеяться). Я иду к шкафу и достаю оставшуюся там мою одежду, принимаюсь укладываться и вежливо, не оборачиваясь к ним, спрашиваю:

– Сварить вам кофе? Вы, наверное, ужасно устали?

Рассмешу их. Они засмеются – словно протянут ко мне руки. Приглашая присесть на краешек.

35

Имеется в виду популярная колонка советов, которую на протяжении многих лет (1956–2000) вела Полина Фридман Филлипс (1918–2013) под псевдонимом Эбигейл Ван Бурен. Письма читателей начинались с обращения «Дорогая Эбби». Колонку Филлипс печатали тысячи газет в США и других странах.

Или же наоборот: я вхожу в спальню и, не говоря ни слова, хватаю все, что попадется под руку, – вазу, флакон с лосьоном, картину со стены, обувь, одежду, магнитофон Хью – и швыряю куда попало: на постель, в окно, об стены; потом сдергиваю постельное белье и рву его в клочья, пинаю матрас, визжу как резаная, раздаю пощечины и колочу по их голым телам щеткой для волос. В точности как разгневанная жена в книге «Божья делянка» [36] : я читала ее Хью вслух с комической интонацией, пока мы бесконечно долго ехали в машине по пыльной прерии.

36

«Божья делянка» (1933) – роман американского писателя Эрскина Престона Колдуэлла (1903–1987).

Возможно, мы рассказывали об этом Маргарет. Выкладывали ей множество забавных подробностей той поры, когда Хью за мной ухаживал, и даже кое-что из нашего медового месяца. Хвастались. Вернее, я хвасталась. Какую цель преследовал Хью – мне неведомо.

Жуткий вопль вырывается наружу – изнутри меня, невольный протест, удивительный мне самой.

Я вцепляюсь зубами себе в руку и кусаю ее, кусаю – лишь бы заглушить боль; потом встаю, опускаю небольшую раковину и умываю лицо, накладываю румяна, причесываюсь, приглаживаю брови и выхожу из купе. Вагоны в поезде носят имена первооткрывателей или гор и озер. Я часто ездила поездом, пока дети не подросли, а у нас с Хью было туговато с деньгами: детям младше шести билет не требовался. Помню эти надписи на тяжелых дверях и как мне приходилось с силой их толкать и придерживать, поторапливая то и дело спотыкавшихся детей. В переходах между вагонами меня охватывал страх: вдруг малыши куда-нибудь провалятся, хотя умом я и понимала, что ничего с ними случиться не может. По ночам нужно было лежать с ними на одной полке, а днем терпеливо сидеть, пока они вокруг меня копошатся, наставляя мне синяки пятками, коленками, локтями. Я думала тогда, как бы хорошо путешествовать свободной и одинокой, попивать после обеда кофе, глядя в окно, или пойти в вагон-ресторан, посидеть там за коктейлем. Теперь одна из моих дочек странствует по Европе автостопом, а другая работает психологом в лагере для детей с физическими недостатками, и если тогда пора забот и тревог казалась нескончаемой, то теперь кажется, будто ее вовсе и не бывало.

Как-то совсем незаметно для меня мы очутились в горах. Я прошу принести джин с тоником. В бокале играет луч солнца, отбрасывая круг света на белую подставку. От этого содержимое выглядит прозрачным и бодрящим, точно вода из горного ручья. Я пью с жадностью.

Из вагона-ресторана лесенка ведет на крышу, где пассажиры, жаждущие полюбоваться горным пейзажем, наверняка заняли места, как только поезд отбыл из Калгари. Опоздавшие поднимаются на несколько ступенек, вытягивают шеи и, не найдя мест, недовольные, уходят.

– Влезут наверх – и готовы неделю там торчать, – ворчит толстуха в тюрбане, оборачиваясь к веренице спускающихся вслед за ней, которые годятся ей во внуки. Ее тучная фигура загораживает весь проход. Мы – все, кто слышит, улыбаемся, словно громогласность этой расплывшейся бабули, исполненной наивной важности, заражает нас оптимизмом.

Мужчина, одиноко сидящий за столиком в конце вагона спиной к окну, с улыбкой поднимает на меня взгляд. Лицом он похож на какую-то кинозвезду из прошлой эпохи. Привлекателен по-старомодному: обаяние осознанное и целеустремленное, хотя и без напора. Дэна Эндрюс [37] . Что-то вроде. Горчичный цвет его костюма мне не очень приятен.

37

Карвер Дэна Эндрюс (1909–1992) – американский киноактер.