Дайте собакам мяса

— Ну раз так, то так, — я снова улыбнулся. — Тогда начинай думать, какие подарки повезешь родителям и знакомым. Я бы предложил местное сало, в Москве такого точно нет.

[1] Строго говоря, фильм «Впереди день» — не самый плохой по меркам конца 1960-х. Это черно-белая драма Павла Любимова по повести Ирины Велембовской, там хороший актерский состав — Виталий Соломин, Леонид Неведомский, Майя Булгакова, тот же Бортник. Сам фильм — история двух разлученных в детстве братьев. Иваненко играет жену героя Бортника, от которого уходит к одному из братьев — доброму и уступчивому герою Неведомского, но со счастьем там не складывается. Фотки актрисы в чем-то вроде спортивного топа — это оттуда.

Много позже (году в 2008-м) Павел Любимов (они с Татьяной, кстати, были почти ровесники, Любимов — на 3 года старше) говорил об Иваненко вот так:

«Танечка Иваненко — моя давняя любовь, даже страсть. Она нравилась многим. Иваненко была настоящей сексуальной бомбой еще во ВГИКе.… Моя страсть к Тане, а грубее сказать, даже похоть, хотя с ней, извините, никогда не спал, проявилась в приглашении этой актрисы на главную роль в фильме „Впереди день“. Ее уже тогда считали любовницей, пассией Высоцкого. Роль циничной, распутной девицы, коварной соблазнительницы ей как раз очень в то время подходила. Роль эту она сыграла вполне пристойно. Хотя более талантливая актриса сделала бы из такого материала конфетку. Внешние качества не могли сработать на полную катушку из-за отсутствия должного таланта».

На мой взгляд, с его стороны это было очень грубо и подло — Иваненко была жива (она умерла в 2021-м) и наверняка читала его откровения. И это если не говорить о том, что от режиссера на съемочной площадке зависит очень многое, в том числе и «делание актером конфетки» из материала.

Глава 3

«Что тревожит ваши сны»

Москва встретила нас обычной вокзальной суетой и песней «Позови меня с собой», которую очень неумело, но старательно наигрывал на копеечной гитаре парень в очках и зеленой штормовке, сидящий прямо на платформе рядом с кучей битком набитых рюкзаков. Ему внимали несколько подобных же особей обоего пола, которые заняли половину прохода. Я их определил как туристов — субботним утром такие группы часто уезжали на электричках в дальнее Подмосковье, чтобы пройти за день километров десять до соседней станции, разбить лагерь на берегу реки и вволю насладиться лесным воздухом и прочими плюшками, которые днём с огнем не найти в огромном городе.

Мне пришлось сильно напрячься, чтобы не отобрать у этого очкарика гитару и не показать ему правильные аккорды, но я покосился на Татьяну, которая так и не сменила гнев на милость в отношении моей гитары — и прошел мимо. Лишь отметил, что поет он на русском, а другие туристы слышат эту песню пусть и не в первый, но явно не в тысячный раз. Впрочем, сейчас с переносными магнитофонами дела обстояли так себе, поэтому гитара и умеющий на ней играть человек были непременными принадлежностями таких вот туристических групп. Да и в целом вся эта КСП как раз в это время переживала невиданный взлет и расцвет — уже лет через десять в системе останутся одни энтузиасты, за которыми, кажется, даже присматривать наши будут лишь по инерции.

Мы с Савой тогда в Киеве записали две версии «Позови…» — на русском и украинском языках. Что с той записью сделал звуковик из театра имени Леси Украинки — бог весть, мне было по барабану, а Саву чуть позже захватили совсем другие дела, так что и он тоже вряд ли интересовался. Я надеялся однажды услышать «Позови» из динамика вытащенного на улицу магнитофона, но в Сумах до этого так и не дошло. А песня неведомыми мне путями уже оказалась в Москве и разошлась в среде любителей отдыха на природе. Впрочем, мы с Савой действительно пели её под две акустики, так что «Позови…» могли признать своей и в КСП.

Хиты тут обычно распространялись посредством пластинок «Мелодии» и с определенным опозданием, а что-то свежее можно было купить на магнитофонных бобинах и кассетах в киосках «Союзпечати», обычно у вокзалов, куда оно попадало частным порядком и без всяких накладных. Правда, с этим явлением, кажется, никто не боролся — то ли руки не доходили, то ли мозги, хотя дармовое использование государственного имущества должно было караться как минимум штрафом. Но и милиция, и ОБХСС пока что занимались более понятными несунами, а вот таких протопредпринимателей не замечали. Хотя это было примерно тем же самым, что и перепечатка трудов Солженицына в рабочее время.

Я грустно подумал, что весь русский рок как раз в это время поднимается буквально за государственный счет. Сравнивать советские группы с группами какого-нибудь «британского нашествия» некорректно — хотя в будущем я часто слышал выражения вроде «наши роллинги» или «наш пинкфлойд». Условные Rolling Stones могли сколько угодно играть на школьных дискотеках, но известность на уровне хотя бы Лондона получали лишь после того, как их под свое крыло брала звукозаписывающая компания, которая разрешала этим странным ребятам выпустить дебютный альбом или сингл. При этом условные Rolling Stones понимали правила игры и не пытались распространять свои магнитофонные записи через знакомых — в условиях капитализма это называлось нехорошим словом «пиратство» и строго каралось. «Наши роллинги», поиграв немного на дискотеках, тут же сами записывали магнитоальбом — скорее всего, на оборудовании, которое принадлежало государственной компании, — а потом сами же его и распространяли, то есть подменяли «Мелодию», но без её расходов. Тиражи, конечно, были несопоставимы, но тут важен сам факт.

В принципе, у нас народ регулярно путал свою личную шерсть с государственной и не видел в этом какой-то проблемы. Но этой проблемы не видел и государственный аппарат — с несунами, конечно, боролись, за левые заказы на заводском станке тоже могли спросить строго, но в целом никто не считал зазорным утащить с фермы пару мешков комбикорма или воспользоваться для собственных нужд и в рабочее время сварочным аппаратом. Наверное, я тоже был неправ, когда привлек директора театра для создания того номера без составления соответствующего договора, ведь это тоже прямой путь в ад.

Что-то поделать с этим было невозможно. На Западе капитал стеной стоял на страже своих интересов, и все их законы были направлены на то, чтобы человек платил буквально за всё — но кровь из носа должен был получить то, за что заплатил. Это был своего рода общественный договор, скрепленный кровью. В СССР таких договоров быть не могло, да и государство просто не успевало везде, и частники вроде Юрия Айзеншписа, который сейчас сидел за валюту и контрабанду, легко находили точку приложения своих усилий. Например, ввозили в страну остро востребованные западные пластинки и западные же музыкальные инструменты, спрос на которые оказался просто диким. «Мелодия» не могла издавать тех же «Роллингов» — идеологи из ЦК не позволили бы, — а будущий продюсер группы «Кино» ни у кого разрешения спрашивать и не собирался.

* * *

До моей квартиры мы ехали на такси — на обычном привокзальном такси, которые и в этом времени накручивали три счетчика на обычную поездку. Наше совместное житье мы с Татьяной ни разу не обсуждали, но когда я назвал адрес, она не возмутилась и не потребовала, чтобы я отвез её домой — просто молча села на заднее сиденье и всю поездку молча смотрела в окно. На мой взгляд, всё это было неправильно, но как правильно — я не знал, а потому просто плыл по воле волн, надеясь, что всё устроится само собой. Правда, я точно знал, что само собой ничего не устраивается, нужны определенные усилия и с моей стороны, и с её, но до серьезного разговора дело у нас так и не дошло. Я иногда думал, что просто не хочу её расстраивать — она была уже на шестом месяце, что было хорошо заметно, особенно в летней одежде, даже если она куплена в универмаге города Сумы, — а к беременным женщинам у мужчин издревле трепетное отношение. Впрочем, лишь этим мою нерешительность объяснить было невозможно.

А вот на Фестивальной нас ждал сюрприз — на лавочке у подъезда сидела Нина, которая как ни в чем не бывало разговаривала с моим информатором Лидией Николаевной. У ног девушки стоял небольшой зеленый рюкзак, к нему притулилась сумочка, с которой Нина ходила обычно, а вот одета она была так, словно опоздала к той компании, которая на перроне напевала «Позови…».

Нину про наше внезапное возвращение я, разумеется, предупредил — было бы некрасиво свалиться ей на голову без предварительного звонка и обсуждения всех подробностей. Впрочем, ей лично это ничем не грозило. Я уже знал, что сессию она сдала досрочно и записалась в студенческий стройотряд, который должен был что-то строить в одной из нечерноземных областей. Точную дату отъезда Нина, правда, не сказала — у отряда были какие-то сложности, в которые я вникать отказался, — но освободить жилплощадь в нужный срок согласилась легко. Наверное, меня это должно было задеть, но я удивительным образом не почувствовал ничего. Видимо, поговорка «с глаз долой — из сердца вон» в этом случае сработала на сто процентов. Мы с ней после того восьмимартовского поздравления почти и не общались, созванивались пару-тройку раз, причем по моей инициативе, и говорили считанные минуты.