Де Рибас

– Считается, что со стороны Дуная у крепости слабое место, – сказал генерал. – Но это только считается. По берегу стоят батареи. А от стен крепости выступает редут Табия. В нем трехъярусная пушечная оборона.

Крепость, которую тщательно готовил к осаде французский инженер Де Лафит Клове, с острова была видна, как на ладони. В сумерки солдаты начали переправлять на мыс Чатала пушки и заряды, укрывали их камышами. Пять батальонов гренадер и егерей маскировались на мысу. Лодки Головатого стояли справа от крепости, слева за мысом бросили якоря остальные суда.

Утром восемнадцатого января камыш, деревья, падубы, мачты побелели от измороси. Эммануил разбудил брата:

– Что-то затевается на турецкой стороне.

В зрительную трубку Рибас увидел конницу, мчащуюся к мелкой речке Репиде.

– Они нас выманивают, – сказал генерал, на всякий случай отправил Эммануила с гренадерами и они отогнали конницу к Измаилу. Вдруг с турецких лансонов под крепостью началась пальба. Через получас несколько лансонов направились к мысу, но их отогнали, взорвав один. Вечером в кают-кампании за ужином, заметив молчаливость генерала, офицеры один за другим высказались за высадку десанта под крепость. Рибас отвечал, что никогда не решится на такое безрассудство и отправился спать.

Но утром он вывел часть флота в Дунай и открыл огонь по крепости. Сделано это было не для того, чтобы остудить горячие головы офицеров, а чтобы отвлечь турецкие редуты от строительства батарей на мысе Чатала. И двадцатого в пять утра ему доложили, что три батареи на мысе строительством закончены. Теперь можно было попытать счастья и на Измаильском берегу.

Все произошло молниеносно. В темноте брандеры и лодки шквальным огнем загнали команды турецких судов в крепость. С рассветом ударили пушки с мыса и судов. Редут Табия был подавлен и десант Эммануила занял его. Головатый на левом фланге сжег четыре лансона и семнадцать перевозочных судов, но на его десант пошла такая масса пехоты, что он ушел на лодках к мысу Чатала. Силы были явно неравны, а на сухопутье никто не поддержал Рибасову вылазку. Гренадеры оставили редут Табия, попрыгали в лодки и отплыли к флотилии.

После двадцатого по конец ноября никаких горячих дел под крепостью не произошло. Многочасовые дожди сменялись заморозками. С мыса Чатала увели полуроту больных. От генерала-поручика Павла Потемкина прибыл курьер с приглашением на Военный совет, и к вечеру Рибас пожаловал в его лагерь. Впрочем, скопище грязных, голодных, вконец изможденных людей трудно было назвать военным лагерем.

В палатке, еде собирался Военный совет, генерал-майор Кутузов рассматривал схему укреплений крепости. Генерал Самойлов писал за столом. Платов прохаживался. Илья Безбородко чистил трубку. Мекноб пил чай. Гудович лежал на походной постели, завернувшись в меха. Его трясло в лихорадке.

– Начнем, господа, – начал Павел Потемкин. – Перед нами крепость не чета Очакову. Янычар в ней больше тридцати тысяч. Комендант Мехнет человек решительный. Не приходится и говорить, чтобы он думал о капитуляции. Нам решать: готовить штурм или нет.

– У меня восемьсот человек больных, – тяжело вздохнул Мекноб. – Триста умерло в три дня. Забыли, когда горячую пищу принимали. Силы на исходе – какой уж тут штурм.

– Если бы не дожди, подвозы улучшились бы, – сказал Кутузов.

– Если бы! – подал голос Гудович. – А я завтра еще сотни не досчитаюсь.

– Павел Сергеевич, – обратился. Рибас к Потемкину. – Я уж давно не имею связи с главной квартирой. Что светлейший?

– Велел нам решать.

– Пока фашины и лестницы приготовим, – сказал Кутузов, – на это уйдет недели две.

– И белые мухи полетят, – воскликнул Гудович. – Армия к зиме не готова. Солдат спать ложится насквозь мокрый, а встает весь в сосульках.

– И у турок болезни, – сказал Рибас. – И у них морозы и дожди. И они мрут и голодают, после того, как мы лишили их припасов в Исакче. Сейчас из-под крепости уйти – на следующий год все снова начинать. А при отходе на винтер-квартиры мы потеряем солдат не меньше, чем при штурме.

– Лучше отступить, чем иметь позор неудачи, – решительно объявил Платов.

– Ты, Осип Михайлович, попробовал, да об редут Табия зубы обломал, – махнул с досады рукой Павел Потемкин. – А в крепости таких редутов и бастионов не счесть. Всех наших зубов не хватит.

Головатый отмалчивался. Генерал-лейтенант Самойлов предложил обо всем донести Потемкину, ни на что не решаясь. Рибас остался при своем мнении: идти на штурм. Но Павел Потемкин и Самойлов сразу после совета распорядились об отводе войск и орудий. Рибас отправился спать в палатку Кутузова.

Утром он получил письмо Суворова: «Да, от устья Дуная на обоих его берегах Ваша флотилия сделала слишком много, если не сказать все, и кончает бездействием и беззаботной нерешительностью, каковую терпеть нет мочи – из-за слишком хитрых континенталов, коим неведомы основы нашего искусства, а особливо же прекрасное целое, из корней его вырастающее. Герой и брат мой! Это изнеженные франки заставили потерять Вас всю Вашу славу. Но мужайтесь. Я в Вашем распоряжении».

Далее граф излагал планы совместных действий на Балканах. Рибас тотчас ответил, что он за штурм. И Суворов, вряд ли успевший получить ответ, на следующий день прислал письмо, в котором о покорении Измаила говорил, как о само собой разумеющемся деле и даже составлял планы похода на Варну с Рибасом. Но под самим Измаилом никто еще не знал, что спустя час, как Суворов отправил курьера к Рибасу, граф получил повеление Потемкина принять под свое командование измаильское воинство, тут же прыгнул на коня и с малочисленным конвоем поскакал к новому месту назначения, по пути останавливая и возвращая к Дунайской крепости орудия и войска. Правда, Потемкин писал ему: «Если вы не совершенно уверены в успехе, то лучше бы не отваживались на приступ» и сообщал о командирах под Измаилом: «Много там равночинных генералов и из того выходит всегда некоторый род сейма нерешительного. Рибас будет вам во всем на пользу и по предприимчивости и усердию. Будешь доволен и Кутузовым; огляди все и распоряди, помоляся Богу предпринимайте».

До прибытия Суворова из-под Измаила отозвали Гудовича – Потемкин направил его на Кавказ с приказом взять Анапу. А в лагере под Измаилом Суворов обнял Рибаса и первыми его словами были:

– Лестницы, фашины, с богом – штурм.

В лагере устроили вал и бастион, на которых солдаты обучались брать крепость днем и ночью. Рибас не ожидал встретить молдаванина Марка Портария, но тот с удовольствием пожал его руку возле палатки Суворова.

– Все время вспоминал о вас, – улыбался Рибас. – В Яссах мы долго с вами не говорили, но вы во всем оказались правы. Какими судьбами здесь?

– Александру Васильевичу в помощь, – ответил Портарий.

Седьмого декабря серебряные трубы запели под стенами крепости, и парламентер Марк Портарий, отлично знавший турецкий, объявил выехавшим навстречу турецким парламентерам:

– Послание генерал-аншефа Суворова графа Рымникского господину сераскиру Мехмет-паше! – и вручил ультиматум, требовавший безусловной сдачи.

Мехмет-паша ответил скоро и просил десять дней, чтобы оповестить султана. Суворов на это согласия не дал и приказал постоянно подавать сигналы ракетами, чтобы держать крепостной гарнизон в напряжении.

После Военного совета Рибас мельком виделся с де Воланом, который строил батареи, а принц де Линь привел к генералу двух молодых офицеров и представил их:

– Граф Александр Ланжерон! Герцог Эммануил Ришелье!

Граф поклонился, герцог укоризненно взглянул на де Линя и сказал по-французски:

– Ну, зачем? Я же просил.

– У герцога Эммануила есть один порок – скромность, – объявил де Линь. – Он не любит, когда мы называем его тем титулом, который он наследует.

– Герцог Ришелье? – переспросил генерал. – Ваш дед, кажется, был маршалом Франции?