Де Рибас

Каменский и Суворов совещались о том же, о чем говорили в войсках. Послали курьера к Румянцеву, изложив свой план: для успокоения петербургских предначертателей и для обмана турецких разъездов отправить к Варне небольшой отряд, а главными силами идти к Балканам, к Шумле – в сей крепости ставка султанского визиря Муссин-Заде. Уж что-что, а это было известно точно. Взять ставку визиря – цель. А за Шумлой открывается дорога до самого Андрианополя. Варна – для маскировки. Шумла – цель.

Волонтер и Кирьяков расположились под сторожевым навесом, и Рибас видел издали, как из штабной шатровой палатки выскочил низкорослый юркий человек в генеральском мундире и побежал к солдатской палатке на невысоком холме, в которой и скрылся. Через некоторое время он появился, обнаженным по пояс, чресла его прикрывала холщевая тряпица, спустился с холма и, не раздумывая, прыгнул в заводь ручья.

– Суворов, – сказал Кирьяков. – Говорят, как турок, на гвоздях спит. Приехал, узнал, что у нас блохи, свою палатку поставил отдельно. Велел ров вокруг нее вырыть и водой наполнить, чтобы блоха имела к его расположению, как турок, водную преграду. По утрам своих адъютантов прыгать через шпагу заставляет. А прыгать так: держишь шпагу двумя руками и перепрыгнуть ее надо из рук не выпустив. Кто не может – из адъютантов гонит.

Генерал-майор Суворов, а теперь он вовсе не был похож на генерала-майора, а скорее на некую мокрую курицу со вздыбленным хохолком, отплескался в заводи и убежал в свою палатку.

– Сноровистый, – продолжал Кирьяков. – Наш Каменский на что чудак – на рекогносцировке стихи читает, в нужнике поет. А Суворов, говорят, ночью каждый получас вскакивает и велит докладывать: что слышно о неприятеле.

Румянцев одобрил план обоих генералов, однако, приказал на Варну отправить сильную партию, чтобы турки уверились в маневре. Но перед визирской Шумлой предстояло одолеть две крепости – Кузлуджу и Эни-Базар, а параллельного хода войскам Суворова и Каменского не получалось: дороги были узки и приспособлены лишь для одноконных крестьянских повозок. И все-таки войска выступили и с холмов возле крепости Кузлуджи увидели большой турецкий лагерь.

Бенигсен, изучая с сусарами карту местности, определил:

– Теперь между нами и крепостью Кузлуджу только Дюмерманский лес. Генерал Суворов со своими гренадерами уже там. Проскакать двадцать верст передовых турецких позиций для нас – дело пустяк. Да не выйдет ничего. В лесу одна просека. А потом урочище-дефиле, где может пройти только пехота.

Но на утренней заре золотой трубач подал сигнал, и гусары ринулись к Дюмерманскому лесу. Достигли его скоро и спешились. Прислушивались. Неясный гул стоял над лесом и над урочищем, наполненном войсками. Потом вдруг послышались раскаты грома, и спустя четверть часа из леса стали выбегать окровавленные и обезумевшие солдаты и казаки. Одни безмолвно валились на поляне, другие, сбивая с ног гусар, бежали толпой, не ведая куда. Рибас был свидетелем Чесменского вулкана, но здесь, рядом, в светлый божий день, животные крики, стоны и вой парализовали его. Бритый казак, сжимая расколотый в кровавых сгустках череп, упал у его йог. Арабский скакун взвился на дыбы.

– Да что же там?! – не помня себя, кричал Рибас.

Бенигсен расспрашивал легко раненого унтер-офицера. Тот рассказал, что донские пешие казаки первыми вышли из урочища, но были встречены таким ружейным и орудийным огнем, что побежали назад, смяли харьковских егерей, которые не успели сдвоить ряды и уступить место для отступления. В урочище взопрела такая мирная без выстрелов каша, что все побежали вспять.

– Где генерал Суворов? – спросил Бенигсен.

– Заворачивает казаков.

К часу пополудни Суворову удалось сосредоточить пехоту в лощине при выходе из урочища. Идти дальше без артиллерии не имело смысла, но орудия перетаскивали на руках с превеликой медленностью. Вдруг с окровавленным исцарапанным лицом прибежал поручик от Суворова:

– Справа обходят!

Подполковник Любимов взмахнул саблей, гусары разом прыгнули в седла, и кони вынесли их на пригорок справа. Но куда же скакать дальше? Лес, заросли. Выбирали звериные тропы, и началось невиданное сражение, но не с турками, а с чащами, низкими ветвями, кустами. Через четверть часа гусары остались без киверов. Они сверкали золоченными бляхами на ветвях и валялись на земле. Ментики, так романтично развивающиеся за спиной в степных просторах, теперь намертво цеплялись за кусты и выдергивали гусар из седел. Хозяйственные унтеры спешивались, чертыхались, проклинали все на свете и собирали свое и чужое добро.

Гусарские сабли так и остались в бездействии, но, заметив движение конницы, турецкая пехота откатилась от правого фланга. Розен приказал возвращаться. Прискакали на поляну перед урочищем, где новый курьер Суворова кричал, что теперь обходят слева. Гусары сбросили наземь дуламы с галунами, ментики с мехом, но и на левом фланге сражение с лесными чащобами повторилось. Были и раненые. Кто напоролся на сучья лбом, кто загубил лошадь в овражных ямах. Один гусар выбежал навстречу волонтеру, зажимая ладонью вытекающий глаз.

Казалось, этому безумию не будет конца. Но к четырем пополудни Суворов выкатил из урочища двадцать орудий и дал залп. Каре пехоты тронулось. Высокие синие шапки артиллеристов замелькали перед лагерем турок. Штаб Каменского прибыл к урочищу, генерал-поручик распорядился:

– Гусарам скакать в дефиле.

В четверть часа они миновали проклятое место, но орудия Суворова еще три часа били по позициям турок, а уж потом волонтер понесся к пустым земляным валам Кузлуджу – турки бежали. К восьми вечера приехал Каменский, генералы собрались на совет. Утром было объявлено, что убито пятьсот турок, сто взято в плен, захвачено сто семь знамен и двадцать девять орудий. Потери в русских полках составили семьдесят пять нижних чинов и четыре раненых офицера. Поверить всему этому волонтер просто не мог.

– Да в этом ли дело? – отмахнулся от сомнений Рибаса Кирьяков, повалившись на трофейный зеленый сенпик. – Ты знаешь, что генерал Суворов отстранен и заменен Милорадовичем?

– Как?!

– Вытолкали в шею.

– Его гренадеры остановили казаков. Его пушки обеспечили все дело.

– Но он не положил победу к ногам Каменского, а сам сообщил о ней Румянцеву. Да еще хотел не останавливаться здесь, а на плечах турок взять Шумлу со ставкой визиря.

– Но ведь только так и надо было действовать, – горячился Рибас. – Я думал, что мы сегодня же выступаем.

– У наших генералов тактика не военная, а придворная, – зевая, отвечал Кирьяков. – Если бы генерал-майора не остановили, кому жезл? Кому вся слава? Ему. Нет, Каменский до этого никогда не допустит.

– Но здравый смысл?…

– Ищи ветра в поле.

– Значит, мы не наступаем?

– Каменский приказал отдыхать неделю, – взбивая сенник, отвечал Кирьяков. – Провианта мало.

– Да где же его взять, как не в Шумле?

– Румянцев пришлет. Вот и ждем.

Фельдмаршал Румянцев был разгневан. Писал Каменскому, что не дни и часы, а моменты решают дело. А Каменский не только упустил момент, но и намертво стоял лагерем, и войска доедали остатки провианта. В конце недели бездействия в лагерь под Кузлуджи прибыли подводы, и интендант побежал в штаб с ведомостью на 3388 четвертей сухарей. Каменский, очевидно, засовестился и отправил полторы тысячи четвертей в отряд Суворова, у которого провианта не было вообще. Суворова с этим отрядом отправили с глаз долой, но с задачей оседлать дорогу между Шумлой и Варной.

Досада и раздражение всем происходящим, а вернее, непроисходящим, так удручали Рибаса, что, участвуя в сражении при селении Эни-базар против пятитысячной конницы Дагесналы-сераскир-паши, он скакал на своем арабчонке, как во сне. Подполковник Любимов с двумя эскадронами обошел селение и врезался в тыл рукопашной схватки. Волонтер, стиснув зубы, рубил саблей направо и налево. Страшная кровавая сабельная работа кончилась к вечеру. Путь на Шумлу был открыт. Рибаса до ночи рвало кровью, пока Бенигсен не влил в него водку, и волонтер заснул.