Дед умер молодым

Шмит долго молчал, потирая руки, морщась от табачного дыма, который плотным облаком окутывал Морозова. Третий их собеседник сделал вид, что и ему — некурящему — тоже душновато. Встал, подошел к боковой двери, ведущей к лестнице в сад

— С вашего разрешения, Савва Тимофеевич, выйду подышать...

Морозов кивнул, поморщившись:

— Пожалуйста... Только прошу к наружной ограде близко не подходить. А еще лучше посидите-ка в беседке, за кустами...

— Ясно, Савва Тимофеевич,— гость плотно притворил за собой дверь.

Морозов сказал Шмиту:

— Вот, Николай, у кого надо тебе учиться. Не только конспирации, но и простому такту. А теперь рассказывай...

Николай Павлович Шмит — студент естественного отделения Московского университета — начал издалека. Сначала про агрономические свои опыты: как выращивать пшеницу новых сортов. Потом про фабрику, которая в последние годы не дает дохода, поскольку оборудование устарело. И наконец про связанное с этим завещание отца: фабрику продать, а вырученный капитал вложить в паи мануфактуры «Викула Морозов и сыновья». Эти-то самые сыновья: Алексей, Иван, Сергей и Елисей, родные братья матери Николая, Веры Викуловны, собрались на днях у Шмитов на семейный совет. И решительно подтвердили волю покойного фабриканта мебели Павла Александровича.

— Что же ты им ответил, Николай? — спросил Морозов, выслушав рассказ юноши.

— Обещал подумать. И вот к вам, Савва Тимофеевич, за советом пришел...

— Так, так, ну, а сам-то ты какого мнения на сей счет?

— Не хочу фабрику продавать,— твердо ответил Шмит,— Вот достигну совершеннолетия, стану хозяином...

— Ишь ты,— Морозов погасил окурок.— Однако ты, студент, смел. Ну, какой из тебе хозяин выйдет с твоими социал-демократическими взглядами? Или хочешь пойти по .стопам' Роберта Оуэна?

— Н'е смейтесь, Савва Тимофеевич. Оуэна я уважаю, конечно, но ближе мне по душе и по разуму Фридрих Энгельс... Он ведь тоже из фабрикантов происходил.

— Ну, Коленька, высоко ты метнул...— Морозов произнес эту фразу чуть насмешливо, но с одобрительным почтением.

Шмит продолжал:

— Вы только подумайте. Закрыть фабрику, продать с аукциона, это значит прежде всего народ без работы оставить, на улицу выбросить. А какие у нас мебельные мастера! Краснодеревщики, резчики... Скульпторы, художники своего дела... И почти каждый всю жизнь отдал фабрике. А некоторые и вовсе — по наследству от отца к сыну. Расставаться с таким народом — все равно что родню терять

— Так, так, стало быть, хочешь и дальше эксплуатировать пролетариат, товарищ Энгельс с Пресни? — Морозов спрашивал хоть и со смешком, но явно сочувственно.— А капитал откуда возьмешь, чтобы переоборудовать фабрику?

— Займу. Матушка, надеюсь, одолжит тысяч семьдесят пять... На первое время хватит... Ну, и рабочих в пайщики привлеку, есть же там кое у кого какие ни на есть сбережения.

— Смотри, брат, не прихлопнули бы тебя с твоими социальными идеями...

Шмит продолжал, все более увлекаясь:

— Вспомните, с чего начинал наш с вами общий предок Савва Васильевич? Тоже с займа, хоть и с грошового... Едва в кабалу не пошел...

Савва Тимофеевич сощурился:

— Н-да... Общий предок. Он-то, голубчик мой, и сам потом земляков в кабалу брал... А у нас с тобой, Коля, не те характеры...— Помолчал, подумал и вдруг порывисто вскочил, обнял Шмита: — Все-таки ты, студент, молодец. Есть в тебе морозовский размах...

Николай смутился:

— Только поймите меня правильно, прошу. Не ради корысти стараюсь.

Морозов кивнул, теперь уже без тени улыбки:

— Понимаю и верю тебе. Промышленность в России надо развивать, рабочий народ поддерживать, не давать ему опускаться до пауперизма.

— Именно так,— обрадовался Шмит,— а вы, Савва Тимофеевич, разве не поддерживаете?

— Эх, Николушка, что про меня толковать... Мне бы твою молодость, да твой задор, да твою свободу.— Морозов долго молчал, нахмурившись. Потом вдруг широко улыбнулся: — С фабрикой решил ты правильно, русский человек Шмит.

Тем временем из сада возвратился Иван Сергеевич, сказал озабоченно:

— Думаю, Савва Тимофеич, пора мне прощаться с вашим гостеприимным кровом. Двух шпиков за оградой приметил. Сегодня ночью уйду.

Морозов вздохнул:

— Куда пойдете — не спрашиваю. Только адреса мои не забывайте, и здешний, и покровский. Еще, Николай Эрнестович, тезки вашего запомните адресок, этого вот юноши. У Горбатого моста, фабрика Шмита.

Николай Шмит раскрыл рот. Морозов сказал:

— Хватит, Коля, в прятки играть. Знаю, надежный ты еловек. Гордись знакомством с Николаем Эрнестовичем

Бауманом...

Прародительница и потомки

Написать книгу о современной ему Москве, объединив в ней газетные репортажи и журнальные очерки, давно собирался Владимир Алексеевич Гиляровский, любимый читателями «дядя Гиляй». Свой человек в литературных кругах, приятель Антона Павловича Чехова, запросто принятый в домах московской знати, он был завсегдатаем театральных премьер и праздничных богослужений в кремлевских соборах, в храме Христа Спасителя. Отовсюду острое перо «короля репортеров» несло новости. Но особенно сенсационными считались его корреспонденции о «столичном дне» — ночлежках, тайных вертепах, игорных притонах.

Делясь задуманным планом бытописательской книги, посвященной Москве, с добрым знакомым —Саввой Тимофеевичем Морозовым, журналист встретил горячее одобрение:

— Пора, давно пора показать нашу Белокаменную не только с парадной стороны... Тогда можно будет надеяться, что отцы города наконец обратят внимание на благоустройство.

— Боюсь, Савва Тимофеевич, не удастся мне преодолеть цензурные рогатки,— вздохнул Гиляровский.

— А вы не старайтесь особенно разоблачать,— посоветовал Морозов,— просто спокойно этак изобразите всю ту грязищу материальную и нищету духовную, в которых москвичи живут издавна. Например, про Хитровку, мне хорошо знакомую еще с детства, расскажите. Словом, пристыдите отцов города... Доброе дело сделаете, Владимир Алексеевич...

Выпустить книгу «Москва и москвичи» Гиляровскому удалось лишь после революции. А мне, автору этих строк, посчастливилось познакомиться с седоусым патриархом репортерской братии незадолго до его смерти, последовавшей в 1935 году.

Передо мной в привычной обстановке нашего старенького Дома печати на Никитском бульваре (тогда еще не переименованном на Суворовский) возникает фигура по-истине легендарная — седоусый богатырь Владимир Алексеевич Гиляровский. Кто-то из старших товарищей журналистов, представляя меня ему, называет обоих по имени-отчеству. И богатырь, протянув руку, приветливо улыбается из-под усов: