Дед умер молодым

«Возвыситься до понимания» — хорошо сказано! Но одно только понимание без последующего действия — мало для того, чтобы изменить мир. И вот дальний твой родственник, но близкий по воззрениям человек, Коля Шмит, готов действовать. Потому, наверное, что ему двадцать, а тебе, Савва, за сорок. Впрочем, не в возрасте тут дело. Другой Николай — Бауман, человек взрослый, натура сложившаяся, а смотри-ка... Да-а, где-то он сейчас, милый человек, Николай Эрнестович, именовавший себя Иваном Сергеевичем?.. Скорее всего, в тюрьме, очень возможно.

А вот Колю Шмита проведать надо, и поскорей, хоть завтра пораньше утречком... Пойду сейчас домой, лягу спать, благо нынче у Зины все тихо, никаких приемов».

Ведь, пожалуй, из всего многочисленного «морозов-ского клана», возглавляемого Абрамычами, Захарычами, Викулычами, Тимофеевичами, именно он, Николай Павлович Шмит — сын Веры Викуловны Морозовой, был роднее, ближе всех по духу ему, «молодому дедушке» Савве. Сам Коля, по скромности своей робея перед Зинаидой Григорьевной, на Спиридоньевку заглядывал не часто. Что ж, не беда. «Сделаю почин — проведаю Колю, тем более что на новоселье он нынче...»

С такими намерениями Савва Тимофеевич шагал по Большой и Малой Бронным, по Козихе, чьи невзрачные кварталы помнил наизусть со студенческих лет.

Задумано — сделано. Следующий день начался ранним визитом к Николаю Шмиту.

— Слышал я про твое новоселье, внучек... А теперь вот и сам решил наведаться...— Морозов перешагнул порог квартиры Шмита.

Выйдя по звонку в переднюю, Николай Павлович встречал гостя в обычной своей косоворотке, едва успев накинуть на плечи тужурку. По всему было видно, что он еще не успел позавтракать.

— Входите, рад видеть вас... Это что же, в порядке моциона вы прогуливаетесь ни свет ни заря?

— Да, Николаша, такое уж правило я себе предписал: глаза открыл и шагом — марш!.. А то потом начнутся разъезды по делам, так до вечера из пролетки не вылезешь...

Савва Тимофеевич снимал пальто и шляпу, оглядывал себя в зеркало.

— Да-а, вот вышел нынче за ворота и думаю: до Новинского тут рукой подать, пойду погляжу на внучка, как он там?.. Итак, Николай, квартируешь в доходном доме Плевако... С родительским особняком расстался. Только по соображениям финансовым? Или по другой какой причине?

Шмит отвечал в раздумье:

— Как вам сказать, Савва Тимофеевич... Особняк, конечно, память об отце, родовое шмитовское гнездо... Однако содержать его со всеми службами по нынешним временам дороговато. Конюшни ни мне, ни сестрам не нужны. Лошадок родительских мы продали, пешком ходить любят и Катя, и Лиза. А я — и говорить нечего...

— Что ж, одобряю,— кивнул Морозов,— однако тебе, социал-демократ, вроде бы и не с руки жительствовать вдали от рабочего класса, оторвешься от базиса, интеллигент...

— Как раз наоборот,— возразил Николай Павлович,— там, у Горбатого моста, всякий, кто из цехов домой, в гости ко мне по пути заглядывает, бросается в глаза городовому. И понятно, это возбуждает подозрение у блюстителя порядка: очень уж запросто фабричные к своему хозяину шляются... А тут, на Новинском бульваре, видите, какой людской поток. Самым глазастым шпикам не уследить за всеми, кто входит и выходит из дома Плевако...

— Так, так, с точки зрения конспирации соображения вполне трезвые. Стало быть, уже наблюдают за тобой, Николай Павлов, приметной личностью стал ты для господ охранников.

— Не скажу, чтобы льстило мне такое внимание... Недавно двух провокаторов застукали наши прямо на фабричном дворе. С поличным поймали. Ну я сразу обоих и выгнал... А уж такие с виду симпатичные парни были, эти двое... Воскресную школу усердно посещали. Когда по политической экономии я занятия проводил, так и засыпали меня вопросами...

— Наверное, и библиотекой твоей интересовались, а? — продолжал расспрашивать Морозов, войдя в хозяйский кабинет. Один из массивных дубовых шкафов изнутри — за стеклами — был тщательно занавешен темной тканью.

Шмит кивнул. Морозов продолжал, подойдя к шкафу вплотную:

— Я, между прочим, тоже интересуюсь... Главным образом — свежими женевскими изданиями.

Николай Павлович достал из кармана ключ, щелкнул в замке, распахнул обе створки шкафа:

— К вашим услугам, Савва Тимофеич...

— Спасибо, Коля. Вот посижу у тебя почитаю, отдохну душой...

Морозов развернул на коленях плотно сброшюрованный том, отпечатанный на гектографе. На обложке значилось крупными буквами от руки: «Второй съезд».

Шмит тем временем принес из столовой чашку горячего кофе, фарфоровую корзиночку с сухарями.

— Спасибо, Николаша,— сделав глоток, Морозов отодвинул чашку, закурил и, перелистав несколько страниц, громко прочитал строки, отчеркнутые чьим-то острым ногтем: — «Членом Российской социал-демократической рабочей партии считается всякий, принимающий ее программу, поддерживающий партию материальными средствами и оказывающий ей регулярное личное содействие под руководством одной из ее организаций»,— После паузы произнес в раздумье: — Яснее не скажешь. Все слова на своих местах.— И обратился к Шмиту: — Ни о чем не расспрашиваю тебя, Николай. Вижу: ты и есть тот самый социал-демократ, большевик, который описан в этом уставе.

Шмит смутился:

— Я только стараюсь быть таковым...

— Правильно стараешься. Фабрику не для своих доходов стремишься сохранить, а потому что сколачивается там у вас из рабочего народа нелегальная организация...

— Вы проницательны, Савва Тимофеевич,— Шмит расцвел в улыбке,— вам с вашими убеждениями тоже надо бы в рядах нашей партии состоять... Тем более что материальная ваша помощь большевикам, насколько я знаю, регулярна и весьма значительна.

Морозов отмахнулся:

— Не будем преувеличивать. Даю, что могу, из личных своих доходов. А вот ежели попробую пальцем шевельнуть в смысле личного участия в нелегальной работе, сразу могу этих самых доходов лишиться. Родственники, не сомневаюсь, спят и видят: как бы меня от директорской должности отрешить... А уж без денег да без власти кому нужен Савва Морозов?

Он горько усмехнулся, глянул на Шмита в упор:

— Только ты, Николаша, тогда, может, и приютишь меня по доброте своей.

— Однако, Савва Тимофеевич, вы — убежденный пессимист...