Дед умер молодым

— Не пессимист, Коля, а скептик, а скептицизм мой от горького жизненного опыта, которого у тебя, голубчик, еще нет.

Шмит принялся горячо возражать:

— Вот такие-то умудренные жизнью люди и нужны революции. Конечно, не бойцами на баррикадах им быть, нет. Их надо будет сберечь как организаторов, строителей нового общества...

— Далеко ты, Николаша, метнул... Сумеют ли большевики преодолеть анархию мужицкого бунта? Не уверен я... Страна-то у нас крестьянская...

— Все же вы помогаете большевикам...

— Потому и помогаю, что хочу их победы над анархией, неизбежной при всякой революции...

— Возможно, в вас говорит инстинкт самосохранения?

— Возможно. Однако инстинкт инстинктом, но есть еще и здравый смысл... А тебе, дружок Коленька, по молодости лет и здравого смысла еще не хватает, и выдержки...

— В чем же это, скажите на милость? — почти обиделся Шмит.

— Да в самых конкретных практических делах,— спокойно продолжал Морозов.— Скоро, Николаша, стукнет тебе двадцать один. Как совершеннолетний, станешь ты полноправным хозяином фабрики. Небось ждешь не дождешься, а?

Шмит радостно кивнул. Морозов продолжал:

— Ну, с места в карьер рабочий день сократишь, фабричный народ примешь в пайщики. Будет у вашего Горбатого моста рай земной, одним словом, пролетарии всех стран, соединяйтесь.

— Допустим,— улыбнулся Шмит.

— Я и допускаю. Более того, предсказываю тебе и другой вариант: соединятся против тебя, фабрикант Шмит, собратья твои по классу — московские хозяева-мебельщики. И рублем будут бить, и дубьем. Ну, а власти, естественно, им во всем помогут... В порошок сотрут твою справедливую социалистическую фирму, за это уж я ручаюсь.

— От чего же вы меня хотите предостеречь, Савва Тимофеич?

— От поспешности, Коля, от нетерпения... Подожди месяц, другой, третий. Обязательно забастуют твои пролетарии, на этот счет полную гарантию даю: войну с японцами проиграла Российская империя, не сегодня завтра сдадут Порт-Артур... Жить народу день ото дня становится труднее. Быть нынешней зимой большим беспорядкам на улицах. Может, и до баррикад дойдет... Вот тогда-то и покажешь ты себя, фабрикант Шмит, искренним другом рабочих. Требования забастовщиков примешь, оружье для баррикад найдешь...

— Уже нашел! — с радостью, почти мальчишеской, воскликнул, Шмит.— Стреляют наши боевики на Пресне. Учатся стрелять из браунингов и «смит-вессонов».

— Опять, Коля, конспирацию не соблюдаешь. Тайны выбалтываешь, карбонарий ты этакий,— Морозов шутливо погрозил пальцем,— И неожиданно закончил со вздохом, уже без улыбки: — Скинуть бы мне годков этак двадцать.

— Хотите, господин мануфактур-советник, тужурку студенческую примерить по старой памяти, а? — съязвил Шмит.

Савва Тимофеевич, приняв шутку, погладил себя по животу:

— Нет, брат, корпуленция не та...

В передней зазвонил телефон. Николая Павловича вызывали на фабрику.

Он распрощался с Морозовым у подъезда, пересек Новинский бульвар, зашагал Девятинским переулком под гору, к Пресне.

Нет, не стали они соседями - помещиками

Ветер, прохладно, но очень, очень хорошо. Все время сижу на палубе и гляжу на берега. Солнечно»⁹.

Чехов остановился на этой фразе и поднял голову, заслышав знакомые шаги. Действительно, в дверь постучали и голос Морозова заботливо пригласил:

— Антон Павлович, солнышко выглянуло, ветер стих — покорнейше прошу на палубу.

— Сейчас, сейчас, дописываю письмо и присоединяюсь к вам.

Морозов и его компаньоны, два добродушных немца, которые ехали осматривать завод во Всеволодово-Вильву, расположились на корме. Антон Павлович вступил в общую беседу, вспомнив свое прошлогоднее путешествие по Каме. Рассказчик сносно, как он сам выразился, владел немецким, но тут запнулся на словах «Пьяный Бор». Дословный перевод вызвал искреннее недоумение немцев, пытавшихся совместить столь далекие прилагательное и существительное. Сошлись на том, что если смогут они встать в пять утра, то сами убедятся, насколько точно такое своеобразное название пристани отвечает местности.

Этот курьез неожиданно вылился в разговор о чувстве меры в языке обиходном и литературном.

— Ценю талант Алексея Максимовича, однако же коробит меня порой его увлечение романтическим стилем. Скажем: «Море смеялось». Вы прочли и остановились: как это так — море и вдруг смеется... Посмотрите у Толстого: солнце всходит, солнце заходит, птички поют. Никто не рыдает и не смеется. А ведь это и есть самое главное — простота.

— Но, Антон Павлович, ведь в «Фоме Гордееве» все просто.

— Нехорошо вы сослались, ни к чему такая простота, когда все герои говорят одинаково. Романы умели писать только дворяне. Нашему брату, мещанам, разнолюду, роман уже не под силу... Надо дать отдохнуть читателю и от героя, и от автора. Для этого годится пейзаж, что-нибудь смешное, новая завязка, новая линия. Сколько раз говорил я об этом Горькому. Не слушает. Гордый он, а не Горький...

— Не могу с вами согласиться. Алексей Максимович всегда ждет критики и воспринимает ее с благодарным вниманием.

— Ну, ну, оба вы увлечены не только театром, но и друг другом.

Смена свежего воздуха в речном путешествии на духоту железнодорожного купе утомила Чехова. Праздничная суета встречи, устроенной служащими уральского завода, раздражала. При виде украшенной зелеными гирляндами и разноцветными флажками железнодорожной станции Всеволодово-Вильво, выстроившегося хора местных школьников Антон Павлович вполголоса спросил, выходя из вагона:

— А в колокола звонить будут?

Смущенный Морозов пробормотал что-то невнятное. Чувство неловкости усилилось, когда служащие, все как один, сняли шапки при выходе хозяина из вагона.

И уж вовсе виноватым почувствовал себя Савва Тимофеевич при осмотре цехов химического завода, когда в спертом воздухе у Чехова начался тяжелый приступ кашля.

— Как практикующий врач, должен заметить, дорогой хозяин, что работать в таких условиях по двенадцать часов невозможно,— резко произнес Антон Павлович.

Ударение на слове «хозяин» больно задело Савву Тимофеевича, и он, поотстав от гостя, сгоряча, к безмолвному изумлению служащих, распорядился: со следующего месяца сократить рабочий день.