Дедушка, Grand-pere, Grandfather… Воспоминания внуков и внучек о дедушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX – XX веков
Шрифт:
— Эх, внучек, кабы наперед знать, я б тогда все-все записывал, что вокруг меня творилось… — сказал мне как-то дедушка. — Я только начал в конторе работать, в Туле, а туда как раз пришли родственники Льва Николаевича, они порой тут же, при нас, и ссорились: шел спор о том, как поделить наследство… Кому, например, достанутся права на произведения Толстого.
Николай Белугин, ок. 1910 года
Как оказалось, в центре Тулы, на углу улиц Гоголевской и Жуковского, и сейчас находится двухэтажный дом, который наверняка помнит моего молодого деда, — дом присяжного поверенного Тульского суда Рогожина, ведшего дела Л. Н. Толстого. Известно, что при жизни писатель не раз там бывал. Тот же Рогожин занимался вопросами наследования, когда Толстой умер в ноябре 1910 года. Моему деду тогда еще не было и девятнадцати лет, и на фотографии видно, что он явно довольный жизнью и выглядел щеголем: поступив на работу, он смог наконец «прилично одеваться». Тогда же, как он сам вспоминал, появились у него дорогие трости — обязательный атрибут светского молодого человека. Его увлечением стали прогулки после
Однако дед всегда много читал, жаждал знаний, у него, как вспоминала мама, был живой, самостоятельный ум. Когда мог, он подписывался на научно-популярные издания, хотя зачитывался и русской классикой. В то время большой бум переживали книги, выпускавшиеся усилиями интеллигенции для просвещения народа. Большую популярность имели сытинские издания. Я помню, с какой любовью дедушка самостоятельно переплетал книги, несколько обветшавшие от долгого использования: на новые у него просто не хватало средств. В доме были, конечно, книги Горького, Толстого, Чехова, имелись и тома такого удивительного издания, как «Россия. Полное географическое описание нашего отечества — настольная и дорожная книга для русских людей. Под редакцией В. П. Семенова и под общим руководством П. П. Семенова-Тян-Шанского». Во всяком случае, во втором томе, посвященном Среднерусской черноземной области, помню дедовы карандашные пометки на полях, подробные карты, изображения жителей черноземной полосы в национальных костюмах разных регионов и народностей.
Это издание, к сожалению, пропало, однако две книги, переплетенные дедом, все же сохранились у меня до сих пор, вопреки бурным жизненным перипетиям и утратам множества других документальных свидетельств прошлого. Их легко узнать на полке: темно-синий, тканевый корешок и зеленый переплет — выбора в материалах у деда явно не было. На обложке аккуратно наклеен небольшой листок пожелтев — шей бумаги, на нем рукой деда — название книги. На одной: «Энциклопедический словарь. Издание 1924 — 27 гг. журнала “Вестник знания”». На другой: «М. Горький. Тт. XV–XVIII». То есть дед сам свел под один корешок четыре томика в бумажной обложке. Горький сегодня, понятное дело, не слишком популярен, а вот мой дед, помню, отзывался о нем с глубочайшим уважением. Знает нас как облупленных, говорил дедушка, и все, что о мещанах пишет, — правда: ведь он тоже из мещан, как и мы. Слово «мещане» в советское время сделали практически ругательным, поэтому я, видимо, удивленно взглянул на него.
— Что так? — повел бровью дед. — В Веневе кто не из крестьян был или, может, из высших сословий, тот мещанин. Горожанин то есть. Венев-то и начался как город. Он давно стоит. У нас вон, уже при мне, в одночасье церковь старинная рухнула, притом сама, от древности, поскольку ее построили в честь битвы на Куликовом поле.
Слова деда про эту церковь я запомнил точно, хотя подтверждения им пока не нашел. Мамаево побоище, то есть важнейшая для Московской Руси битва с ордынцами на Куликовом поле, после чего началось укрепление Москвы как центра русского государства, произошло в 1380 году. Между тем Венев впервые уже в 1371 году упомянут в летописи как город (то есть огороженное, защищенное от недругов место, дающее защиту своим жителям и окрестным селянам). Кстати, известна такая старинная местная легенда: когда на горе у реки Веневки похоронили двенадцать братьев, местных жителей, погибших в Куликовской битве, под ней возник источник, в котором насчитали двенадцать ключей… Может, это просто красивая легенда, а может, и нет: при недавних раскопках на холме нашли четырнадцать погребений, которые датируются XII–XIV веками. Источник же бьет из-под горы-кургана и теперь, и неподалеку от него, на широком заливном лугу, последние годы в середине июня проводят фестиваль самодеятельных народных коллективов под названием «Двенадцать ключей».
Именно на это место, на склон кургана в нескольких километрах от города, как вспоминала бабушка, еще до революции веневцы каждый год по весне приходили отмечать Красную горку — древний народный праздник, когда было первое большое гулянье после долгой зимы, следом за Пасхой. Молодежь устраивала игры, девушки водили хороводы, все пели, веселились. Шли семьями, рассказывала бабушка, и стар и мал, с прислугой и так, сами по себе, несли всякую снедь, самовары, разные одеяла-подстилки, чтобы полежать на уже теплой земле, порадоваться солнышку и вольному воздуху.
Венев всегда был небольшим городом: за триста лет, с 1668 по 1959 год, его население увеличилось менее чем вдвое — до 6300 человек. Изначально это было поселение вокруг крепости, что стояла на засеке — оборонительной полосе к югу от Москвы, которую в XVI веке устроили для защиты стольного града от нападения ордынцев. Тут жило немало служивых людей, и сегодня один из районов города сохранил старинное название — Пушкарская слобода, другой — Стрелецкая. Третья слобода — Озеренская (считается, что от слова «озирать», то есть наблюдать, следить) — во времена (5ны просто называлась Казачьей. Но жили в городке и торговые люди, особенно в центральной, Городенской слободе. Они пускались на различные предприятия. То бишь были предпринимателями… То-то мне бабушка все рассказывала, маленькому:
— Вот в старые-то времена, внучек, дефициту не было. Ну, недород если, это да. Это — как Бог даст. Но чтоб чего-нибудь не хватало или чтобы товары из лавок совсем пропадали, такого я чтой-то и не припомню. Сам посуди: вот едет купец с Волги, например с той же Астрахани, и везет в своих возах рыбу оттуда, икру или пряности всякие заморские. Или ткани, да все-все. Хотя бы чай, например. Едет, пока все не распродаст. А там назад поворачивает…
Я не знал, что и думать, не верил я особенно бабушкиным словам, но когда она заговорила о чае, тут я вспомнил: у моего отца, кого суровая жизнь приучила ничего не выкидывать и любую щепочку беречь (а вдруг пригодится), разные винтики и гаечки хранились в красивых, расписных жестяных коробках из-под чая, дореволюционных, с роскошными цветами или же с изящными китаянками в окружении цветущих деревьев.
В дедовском «Энциклопедическом словаре» я прочел простое определение: «Мещане (от слова “место”), в Московской
Руси “черные”, “посадские” люди. При царизме особое сословие (податное, не изъятое по суду от телесного наказания)». Дальше, в порядке идеологической нагрузки, добавлено: «Буквально соответствует понятию “мелкая буржуазия” на Западе». Вот, значит, как в разгар НЭПа относилась новая власть к таким, как мой дед (словарь был издан в 1924–1927 годах). Пусть мелкая, но ведь буржуазия! Не знаю, когда именно дед стал толстовцем, но все мое детство было пронизано этим словом. К сожалению, запомнились мне лишь внешние проявления его толстовства. Всю жизнь он носил рубахи-«толстовки», подпоясывая их, как водится, ремнем. Дед не только рассуждал порой о необходимости «опрощаться», но сам, сколько его помню, жил просто, непрерывно занимаясь крестьянским трудом, работал бухгалтером. Был он вегетарианцем, притом довольно долго. Правда, может, еще и потому, что все годы его зрелой жизни — двадцатые, тридцатые и сороковые — оказались в России затяжной порой трудного, тяжкого существования, когда, по словам бабушки, «жизнь выматывала все жилы». Получается, что сама жизнь вынуждала его к «опрощению»… При мне, в 1950-е годы, дед скорее больше упоминал о вегетарианстве, но не слишком практиковал его. Я также не раз слышал от него о «непротивлении злу насилием». При этих словах он, помнится, как-то особенно зорко и пытливо вглядывался в меня, восьмилетнего. Я, конечно, не понимал тогда, какое «зло» конкретно он мог иметь в виду. Как не понимал, например, в какой связи дед упоминал имя митрополита Сергия, того, кто в 1927 году провозгласил принцип лояльности существующему режиму и прекращение (во всяком случае, открытого) конфликта церкви с властями. Впрочем, принцип непротивления носит общий характер, и его вовсе не обязательно конкретизировать. Во время Первой мировой войны дед был призван в армию и служил в последние месяцы перед ноябрьской революцией где-то в Псковской губернии. Вероятно, дед принял толстовство позже, уже в советские годы, поскольку толстовцы отказывались от службы в царской армии. Я думаю, что толстовство оказалось логичным и приемлемым для него способом ухода во внутреннюю эмиграцию, позволило выживать в новой, порой весьма оголтелой атмосфере. Тем более что местные власти отличались революционной активностью и особым усердием. Из окрестностей Венева вообще вышло немало революционеров, а также рьяных сторонников нового государства, последователей более жесткого курса. Как сказано в материалах прекрасно сделанного сайта veneva.ru, «Венев стал первым красным городом губернии, а фотография празднования 1-й годовщины Октябрьского переворота в Веневе, напечатанная в “Известиях”, была на столе В. И. Ленина». Тогда же уездный исполком приобрел у московского скульптора Алексеева бюст Ленина и осенью 1918 года установил его к первой годовщине революции, на центральной, Красной площади Венева. Заметим: произошло это всего через два месяца после покушения на Ленина. Считается, что это первый памятник Ленину в Советской России. Он стоит там до сих пор. Веневские краеведы обнаружили документ, свидетельствующий, что моему деду, Н. Ф. Белугину, в самый разгар Гражданской войны доверили такой ответственный участок, как распределение продовольствия. В списке сотрудников уездного исполкома за 1919 год он значится как делопроизводитель секции опеки и попечительства подотдела социального обеспечения. «Представляете, он ведь в то время реально спасал людей от голодной смерти. В том числе так называемых бывших, которых, вообще говоря, власти оставляли на произвол судьбы. Можно сказать, что от вашего деда реально зависело, кто выживет…» — сказал мне один молодой веневский краевед. Если в самом деле так, очень уж это в его духе моего деда. Таким его и помню: справедливым, строгим, уважающим людей, их право на жизнь и заботящимся не только о своей семье, но и о них, чужих.Несколько позже, в 1925 году, фамилия деда значится в другом документе — среди пяти частных предпринимателей, торговавших в городе галантереей. Что это реально собой представляло, сегодня сказать трудно. Не похоже, чтобы у него была своя лавка. Мама и бабушка говорили, что в годы НЭПа дед стоял на рынке, продавая тетрадки, карандаши, ластики и прочие школьно-письменные принадлежности. Может, они просто пыталась так «закодировать» неудобную тему? Ведь фамилия Белугиных, как я узнал позже, была в городе очень известной и, возможно, «потенциально опасной». Вот и недавно моя очень старая родственница (ей сильно за 90) испуганно замахала руками и даже запричитала, когда я спросил ее, был ли у деда во времена НЭПа магазин: «Да какой там магазин! На рынке он стоял, с лотком, ничего особенного…» Конечно, ничего особенного, но этого оказалось достаточно, чтобы тогдашние местные власти сделали деда «лишенцем», поскольку он значился частным предпринимателем. Иными словами, до конца тридцатых годов он был в «списке лишенных избирательных прав». Соответственно, мог бы в дальнейшем, если понадобится, быстро перейти в разряд «врагов народа»… Тем более что и толстовцы в конце двадцатых годов считались подозрительными элементами, их общины были разогнаны, и многие оказались арестованы. Выходит, не зря бабушка била поклоны перед иконой, когда к ним в тридцатые годы являлся уполномоченный…
Кроме Льва Толстого, дед также почитал Ганди. Когда они с бабушкой переехали жить к нам в Москву, на улицу Татищева у Серпуховского вала, он часто, помню, ходил в нашу районную библиотеку, брал там имевшиеся о нем книги. Помню, как дед вслух зачитывал мне, семилетнему, выдержки из биографии знаменитого индуса, благодаря чему я уже тогда получил представление о деятельности молодого Ганди в Южной Африке в начале XX века, о том, как тот позже по всей Индии организовывал противодействие колониальному режиму британцев.
Еще дед с большим уважением относился к В. Г. Черткову, секретарю Льва Толстого, который еще до знакомства с писателем совершенно самостоятельно пришел ко многим положениям того, что стало называться «толстовством». Чертков, выходец из очень богатой семьи, красавец, обращавший на себя внимание благородством облика, организовал по совету Толстого просветительское издательство «Посредник», где печатались и тексты для народа, написанные самим Толстым. Дед мог, надо думать, побывать в Ясной Поляне или же в имении самого Черткова, в трех километрах оттуда — пусть от Венева это и не ближний свет (около 70 км). Книги Черткова о Толстом, помню, у деда были, и края их страниц были основательно истрепаны от многократного прочтения. Имя Черткова дедушка упоминал много раз. Эх, знать бы, что сейчас буду кусать себе локти от досады — записал бы тогда его слова, расспросил бы подробнее…