Деды

– Вот-вот!.. Я так и думаю, так и намерен! – подхватил плешивый селадон [296] , потирая руки.

– Только гляди, брат, опасайся знатного риваля [297] ! – шутя предостерег Нарышкин.

– Кого это?… Кто таков риваль мой? – прищурясь на собеседника, пренебрежительно двинул губой Лопачицкий.

– А Нелидов-то? Ты что себе думаешь?

– Oh, mon cher! Се n'est qu un, damoiseau! [298] – самоуверенно махнул рукой граф Ксаверий Балтазарович. – Какой это риваль мне! Помилуй!

296

Селад'oн – воздыхатель, волокита (фр.).

297

Соперника (от фр. rival).

298

Мой милый! Это всего лишь дамский угодник!

(фр.)

– Однако, говорят, что не ныне-завтра он сделает формальное предложение, и это мною из наивернейших источников почерпнуто.

– Пф! Ему откажут!

– Едва ли. За него ратуют пять кузин и две тетки. Да и самой-то ей, кажись, он вовсе не претит.

– Н-ну, mon cher, то мне лучше знать!

– Твое дело, конечно… А все-таки повторяю вслед за твоим попугаем: "Стыдно, брат, на старости влюбляться!"

– Alons donc, farceur! [299] – с некоторой досадой мотнул головой влюбленный селадон и поднялся с места.

299

Ну ты и шутник! (фр.)

Этот разговор произвел на Черепова неприятное впечатление. Ему больно было слушать, что к той, кого он чтил столь высоко, люди относятся так легко, так шутливо, что этому поеденному молью, облезлому старцу может же вдруг прийти оскорбительная мысль сделать ей предложение. Но больнее всего кольнуло его в сердце известие о намерениях юного генерал-адъютанта. Нарышкин, по-видимому, говорил совершенно серьезно и столь утвердительно, что с этой стороны Черепов почувствовал серьезную опасность. Нелидов молод, красив, умен, образован; один из первейших любимцев государя; пред ним впереди еще более блистательная карьера – при таких условиях что препятствует ей отдать ему руку и сердце?

С пылающей головой и щемящим, тоскливым чувством в душе вышел Черепов из Английского клуба и быстрыми шагами бесцельно пошел по тускло освещенным московским улицам. Он шел, не глядя, куда идет, и ничего не замечая ни пред собой, ни около себя. В голове его вертелась в каких-то туманных обрывках все одна назойливая мысль, центром которой была графиня Елизавета и рядом с нею этот ненавистный, но прелестный Нелидов; в сердце подымались то злоба, то горечь и слезы, и казалось ему порой, будто земля ускользает из-под его ног и вместе с нею ускользало все его счастие и дымом разлетались мечты и надежды.

XVIII. Масонская ложа

Двор и гвардия вернулись в Петербург, где обыденная жизнь того и другой вошла в свои колеи, резко и твердо обозначенные для них императором еще с первых дней его воцарения. Черепов надеялся, что после московских торжеств и праздников графиня Елизавета Ильинична, почувствовав себя опять среди своей мирной и тихой домашней обстановки, захочет несколько отдохнуть от светского рассеяния, более сосредоточиться в самой себе и тогда «авось-либо и про нас, грешных, вспомнит, авось-либо станет по-старому уделять долю своей дружелюбной внимательности и – как знать! – быть может, теперь-то и заметит, что она весьма не чужая моим сердечным чувствованиям». Так думал и надеялся Черепов, но – увы! – мечты его пока еще не оправдывались на деле: графиня Елизавета при встречах была с ним и приветлива, и любезна, но под этой любезностью как-то не чувствовалось той простоты и задушевности, какая была в ней прежде. Ему казалось, будто она в отношении его все еще находится в тумане той рассеянности, в которой находилась все время московских празднеств, и он с болью в душе сознавался себе, что эта рассеянность чуть ли не выражает полнейшего равнодушия к нему, – так казалось Черепову, и потому состояние внутренней затаенной тоски почти не покидало его. Все товарищи и приятели не без сожаления замечали промеж себя, что, положительно, он изменился.

Однажды как-то после вахт-парада заехал к нему по дороге один из его добрых знакомцев, некто гвардии-капитан Гвоздеев, человек пожилой и солидный.

Черепов приказал подать закуску, после которой приятели разговорились, и беседа их незаметно приняла характер задушевности.

– Скажите, государь мой, – говорил Гвоздеев, прохаживаясь с ним по комнате, – все мы, ваши друзья-приятели, примечаем, что вы досконально преобразовались как-то, стали вовсе не тот, что прежде, словно у вас докука некая в сердце… Ежели то с моей стороны не назойно и вам не претит, скажите, как другу… Быть может, у нас явится возможность помочь, облегчить или, по крайности, хотя посоветоваться вместе.

– Да как вам сказать!.. Просто скверно живется на свете, – пожал плечами Черепов.

– Вам ли то молвить!.. Вы, который лично известны государю и он до вас столь милостив, служебная карьера вам улыбается, состояньишка, слава богу, хватает, из себя молодец и добрый малый, любим и уважаем товарищами, – чего вам более?…

– Все это так, да здесь-то вот непокойно, – сказал Черепов, указав на сердце.

– Аль зазнобушка?… Ну что ж!.. Это в натуре вещей: годы ваши такие, и коли любите, то эта неспокойность и тем паче на благо вам, сударь.

– Да, хорошо любить, коли и вас взаимно любят… Но не в том сила… Отчасти, коли хотите, есть и это, а отчасти и другое нечто… Сумненья и мало ли что…

– Сумненья? – серьезно повел бровью Гвоздеев. – В чем же сумненья-то? В себе ли, в жизни или в верованиях?

– Всего бывает порой, – проговорил Черепов, как бы вдумываясь и вглядываясь внутрь самого себя. – Но опять-таки не в этом главная сила, – продолжал он, – а в том, что просто скука давит, пустота вокруг какая-то, неудовлетворенность моральная… Чувствую, что не хватает чего-то, и живо чувствую, а чего – и сам не знаю, уяснить не могу себе. Но порой такие минуты находят, что, кажись, на всякую отчаянность, на всякое сумасбродство пошел бы со всей охотой, очертя голову, лишь бы забыться!

– На эту болезнь есть лекарство, – серьезно и с чувством внутреннего убеждения сказал Гвоздеев. – Лекарство сие – самоуглубление, размышление; надо познать себя в испытании естества своего и своей внутренней природы, и тогда вы обрящете в жизни духа такие утешения и сладости, каковых никогда не даст вам вся эта юдольная [300] суетность со всем ее блеском, со всеми ее благами и почестьми.

Гвоздеев замолк на минуту и продолжал раздумчиво ходить по комнате.

300

Юд'oльная – суетная (церк. – сл.).

– Известно ли вам, сударь, что-либо о "Великом Востоке" [301] ? – остановился он вдруг перед Череповым. – Слыхали ли вы нечто о братстве «вольных каменщиков»?

– Случалось, – отвечал тот, – и не раз, и от людей весьма досточтимых, которые к нему относились со всем почитанием.

– Мудрый и не может отнестись инако, – заметил собеседник.

– Да, но правительство наше, кажись, не совсем-то…

– То есть покойная императрица, сказать вы желаете? – перебил Гвоздеев. – Да, это так, но не нынешнее правительство. Ныне, напротив, – продолжал он, – сам император весьма сочувственен ко франкмасонству и всегда таковым оставался. Ныне в здешней ложе [302] можно встретить людей и знатных, и высокопоставленных. Стремление ко всеобщему благу не есть и не может быть преступно.

301

"Великий Восток" – так назывались масонские ордена в европейских странах и в России.

302

Л'oжа – отделение масонской организации, место собраний масонов (фр.).

– Вы франкмасон? – открыто и прямо спросил Черепов.

Гвоздеев потупился в легком смущении и ответил не сразу.

– Хотя уставы братства, – сказал он, – и воспрещают открываться профанам, но вы человек честный и мой приятель, и я вам откроюсь. Да, я франкмасон, и счастлив тем внутренно, ибо только с тех пор, как оным соделался, мои горизонты расширились и я уразумел, что в жизни, помимо суетного себялюбства, есть еще жизнь духа, есть иные, более высокие задачи и мечты… Вот где, сударь мой, можно обрести целительный бальзам от тех духовных недугов, которые вас снедают! – с жаром глубокого убеждения заключил Гвоздеев.